— Зачем же мне неправду говорить, — всхлипнула Нюра. — Он тоже меня узнал, крикнул: «Скажи маме».

Нюра опустилась на лавку и снова заплакала.

— Что ж теперь с ним будет, мамочка?

— Да чего взять с парнишки, — осердясь сказала мать. — Ничего не будет, отпустят.

— А если нет? Может, он партизан, — запальчиво возразила Нюра.

— Где уж ему, — отмахнулась женщина и поджала губы, но, будто осененная какой-то догадкой, испуганно посмотрела на дочь. — Чего ты в этом понимаешь? Помалкивай знай.

— Я только подумала, — ответила Нюра. — Зачем его арестовали?

— Правда, пошто же они его? — недоуменно произнесла мать. — Может, нетутошний, поэтому?

Когда они немного успокоились, Нюра забралась на печь к своим куклам, а мать принялась за прерванную работу — стала чинить белье.

В полдень пришла Нюрина тетка и прямо с порога запричитала:

— Ужас, что творится, господи! Подхожу я к ихней комендатуре и вижу: немец кого-то волоком тянет с крыльца. Вгляделась — мальчонка, голова мотается, волосенки светленькие в кровищи. Я так и обмерла. А другой немец, с ружьем, увидел, что я остановилась, как заорет на меня… Думала, вот-вот упаду со страху: ноженьки так и отнялись, еле добежала к вам…

Тетка присела на лавку, и женщины стали обсуждать происшедшее. Нюра все порывалась сказать что-то, но мать тут же осекала ее, велела помалкивать.

Наконец тетка, попросив соли взаймы, ушла. Нюра спрыгнула с печи и, припав к матери, снова заплакала:

— Почему они убили Сережку?.. Ну чего ты молчишь, мамочка?

— Может, живой еще. — Мать погладила Нюру по голове. — С чего бы они в сарай-то его заперли.

И тут она с какой-то решимостью отстранила дочь, отчего та даже вздрогнула, быстро стала одеваться.

— Я схожу по делу. А ты сиди дома, закройся и не выходи, да не впускай никого. Поняла?

— Поняла. Иди, мамочка. Я никуда не выйду. Только ты поскорей…

В тревоге за судьбу Сережки Нюрина мать не помнила, как добежала до лесного кордона. Войдя в избу, она окликнула хозяина:

— Ефим, где ты?

— Тут я, — отозвался с печки лесник. — Кто там?

— Это я, Николавна из Крапивни. Дело у меня к тебе срочное.

В избе было жарко, она сняла платок, села к столу.

— В чем дело? — спускаясь с печи, спросил лесник.

— Немцы у нас в деревне мальчонку арестовали. Били его. А что с ним будет — не знаю. Подумала только: все это неспроста, заподозрили его в чем-то. Вот и прибежала к тебе.

— При чем тут я? — ответил Ефим, недовольно хмурясь. — Чем помочь могу?

— Ну, может, знаешь кого?.. — с надеждой глядя на лесника, сказала Николавна.

— Чей мальчонка-то, деревенский?

— Нет, не наш. Заходил он к нам с месяц назад, когда я еще болела. Светленький такой, шустрый, Сережкой звать.

Лесник не подал и вида, не спеша стал скручивать цигарку.

Женщина нетерпеливо теребила бахрому шерстяного платка, ждала, что ответит Ефим. Наконец, не вытерпев, с сердцем сказала:

— Не верю я тебе. Не может того быть, чтоб ты не знал про людей в своем лесу.

— Веришь не веришь, а я сказал — помочь ничем не могу.

— Не доверяешь ты мне, старый бирюк. Зачерствел здесь на своем на кордоне. Людям верить перестал.

— А чего мне им верить. Я с людьми не общаюсь. Мое дело — лес. Его я знаю, а людей — нет.

— И меня не знаешь? Мне-то ты можешь поверить. Не подведу. Смотри, ведь спросят с тебя.

— Чего с меня спрашивать? Не грози. Я в своей жизни всегда по прямой дороге шел. Не спотыкался. И немцам не служу. Так что остынь.

Он встал, походил по избе, успокоившись, сказал совсем не то, чего ждала от него Нюрина мать.

— Как здоровье твое, Николавна?

— Получше, сам видишь, бегаю, — недоуменно посмотрев на лесника, ответила она.

— Дам я тебе медку немного и травки сушеной, зверобоя, заваривай и пей, окрепнешь.

Старик слазил в подпол за медом, с полатей достал пучок травы, вручил все это матери, сказал:

— Спасибо, Николавна, что пришла, а теперь иди домой, я тут подумаю… И не спрашивай меня боле ни о чем.

Он проследил в окно, когда она скроется за деревьями, затем торопливо надел полушубок, шапку и вышел из избы.

В партизанский отряд Ефим пришел ночью, усталый, вспотевший.

В командирской землянке, слабо освещенной фонарем «летучая мышь», сидели Андрюхин с Гордеевым, о чем-то беседовали.

Андрюхин сразу понял: что-то срочное и важное заставило лесника прийти к нему. Андрюхин встал, пожал ему руку:

— Докладывай, Ефим, с чем пришел.

Лесник коротко рассказал о приходе к нему Николавны, почти слово в слово повторил сообщение женщины об аресте Сережки и о ее настойчивой просьбе помочь, и как можно скорее.

Молча выслушав Ефима, Андрюхин сказал:

— Выручать Корнилова надо. Собери, комиссар, бойцов.

Когда партизаны выстроились на поляне, Андрюхин прошелся вдоль строя, вглядываясь в лица бойцов, и внятно, чтобы слышали все, сказал:

— Нужны сорок добровольцев. Задача такая. В Крапивне арестован разведчик Сергей Корнилов. Он выполнял мое задание. Немцы пытали его в комендатуре. Жизнь его в опасности. Кто готов идти — шаг вперед.

И не успел командир произнести последние слова, как вся шеренга всколыхнулась, и все до единого бойца шагнули вперед.

— Добро! — отозвался командир. — В таком случае приказываю выступать на выполнение задания второму и третьему взводам. Командирам взводов срочно обеспечить бойцов боеприпасами. Чтобы не терять времени, поедем на санях. Срочно запрягать. Всё. Остальные свободны.

Строй рассыпался. Часть людей ушла обратно в землянки, остальные стали готовиться к выходу. Вскоре партизаны уже ехали по лесной дороге.

Командир отряда и начальник штаба, сидя на передней подводе, обдумывали план предстоящего налета на гарнизон фашистов. Лесник, ехавший с ними, хорошо знал деревню, он подробно рассказал, что и где в ней находится. Начальник штаба Павлов, выслушав лесника, расспросил о дорогах, ведущих к деревне, о школе, в которой теперь немцы разместили комендатуру.

— Сколько немцев в Крапивне, мы знаем, как охраняется их комендатура, — тоже, — сказал Андрюхин.

— Верно, — отозвался начальник штаба. — Однако подход к комендатуре даже ночью опасен — школа расположена в самом центре деревни. Это усложняет нашу задачу. А подойти к комендатуре надо тихо и незаметно.

— Там, возле школы, деревья какие-нибудь есть? — обратился к леснику Андрюхин.

— Есть, но мало. Редкий молодняк.

— Им и придется воспользоваться. Предлагай, Павлов, как действовать.

— Человек десять пошлем к комендатуре. Подберутся по-пластунски как можно ближе. Я думаю, сумеют подойти вплотную.

— И я так думаю, — одобрил Андрюхин предложение Павлова. — Но только не десять, а двадцать. Остальные группы прочешут избы, где ночуют немцы. Да побольше шума и грома, чтоб немцы думали, что нас много.

— Согласен, — одобрительно ответил начальник штаба. — А кто поведет людей к комендатуре?

— Я, — ответил Андрюхин. — Тебе приказываю быть со вторым взводом, третьим командует Баутин. Он командир боевой.

Условились они и о сигналах, по которым будут действовать все группы.

Сережка очнулся ночью от холода. Он попытался приподняться, но тут же упал: все его тело пронизала острая боль. Мальчик открыл глаза, но ничего не увидел в темноте. Сережка прислушался: рядом кто-то ворочался, охал.

«Где это я?» — силился понять Сережка и не мог.

Но когда ощупал разбитое лицо и голову, сознание окончательно вернулось к нему. Он вспомнил, как его вытащили из копны, как били в комендатуре. Будто обрывки страшного сна прошли перед глазами и сам допрос, и последние слова гитлеровца: «Завтра утром тебя расстреляют».

Сережку поразила эта фраза, но он не испугался. Страх охватил его, когда подумал: «Не выполнил приказ командира. Не сделал то, что было поручено».

Мучимый этой мыслью, он снова впал в забытье.

Оставив подводы на опушке леса, партизаны тремя группами с разных сторон двинулись на Крапивню. Андрюхин со своими бойцами шел параллельно деревне. Дойдя до середины ее, партизаны свернули и, пригнувшись, редкой цепочкой двинулись в сторону школы. Когда здание стало различимо во тьме, бойцы поползли по-пластунски.