Есть на Черном жуткий остров Березань,
Оковала его моря бирюза.
Око вала поглядело и назад,
Потемневшее, хотело убежать.
Но туман, опережая, задрожал,
Дрожь и слезы синю валу передал:
«Ты хотела, ты просила, моря даль,
Показать тебе казнимого в глаза?»
Снялся стаей серых чаек злой туман.
День сказал ему: «Гляди теперь туда,
Где за далью прогремела даль дрожа:
Там стоят четыре мачты мятежа…»
Не гремит барабан ему в спину,
Не звенят поясные кандалы,—
На расстрел на рассвете выводили:
Залп за залпом замер за морем вдали…
Залп за залпом простучали и опять
Повторились где-то в море миль за пять.
Иль могилу волнам на море копать
Стала бухта, как могила глубока.
Чтобы век над нею плакать морякам,
Облака теперь в глаза тебе летят!
Облака глаза в слезах обледенят
Над могилою твоею, лейтенант…
Градом грохнет ряд зарядов
раз-за-раз,
Барабаня: «Где вы взяли тот наряд?»
Зарядили, отступили шаг назад,
Скулы сжали — ничего не говорят…
Вот уж солнце побежало по столбам,
Поспешало на пальбу не опоздать,
Злой туман ему ресницы застилал,
Горю с морем распрощаться не давал.
Свежий ветер гнал на море вал на вал
И сорочку, словно парус, надувал.
Взмаха ждал он, моря запахом дышал, —
Запах моря буйну душу волновал.
Скоро, скоро там лопаты отзвенят,
И сольется с бурей на море душа,
С неба канет в море ранняя звезда —
И не встанет лейтенант уж никогда.
Даже волны повязали алый бант,
Даже волны волновались за тебя,
Даже волны заливали берега,
Даже волны в Черном звали тебя «брат!»
«Где вождь бури? Или умер ты за нас,
Красногрудый черноморский лейтенант?..»
Каждой полночью вздымаются моря,
Над пучиною качая якоря.
«Подо мною, — отвечает Березань, —
Сквозь песок горят расстрелянных глаза,
Ночью в море за звездой летит звезда,
Ясных глаз им не посмели завязать…»
А в потемках шел «Потемкин» на Дунай,
Залпов слава за Дунаем отдана,
И за залпом откатился алый вал,
Лавой бросив синегубых запевал.
И теперь не разыскать, не рассказать:
Был привязан за столбами лейтенант.
Сто солдат столбы срубали и ушли,
И на острове не стало ни души.
Он положен, по-морскому, под брезент,
Чтоб песок морской очей бы не сгрызал,
И «Очаков» выплывает по ночам,
Чтоб в могиле лейтенант о нем молчал.
Он молчит: не воскресают люди вновь.
Смерть легла кольцом полярных красных
льдов.
И в арктическом затворе тихо спит
Черным морем откомандовавший Шмидт.
«Тревога!» —
Взывает труба.
В морозной ночи завыванием гулким
Несется призыв по глухим переулкам,
По улицам снежным,
По невским гранитам,
По плитам Прибрежным…
«Тревога!
Тревога!
Враг близок!
Вставайте!
Враги у порога!
Враг впустит огонь в ваши темные домы…
Ваш город, он вспыхнет, как связка соломы.
К заставам!
К заставам!»
Но город рабочий
В голодной дремоте
Лежит оглушенный
Усталостью ночи, —
Ведь долго еще до рассвета.
Гудок не обманет:
К работе гудок позовет,
И к работе
Он встанет…
Ведь долго еще до рассвета.
А враг уже близок,
Враги у порога…
«Тревога!»
Как эхо,
Как цепь часовых придорожных,
Гудки
Загудели гуденьем тревожным:
«Не спите!
Вставайте!
Вставайте!
Не спите!
К работе!
К винтовке!
К защите!
Не спите!
Враг близок,
Не спите!
Враги у порога!
Вас много. Вас много. Вас много.
Вас много.
Вставайте! Не спите! Вас много!
Вас ждут!
Вы рано заснули,
Не кончился труд.
Идите! Идите! Идите!» —
Идут…
Наверх из подвалов!
На двор, чердаки!
По лестницам черным
Стучат башмаки.
По лестницам узким
Винтовкой стуча,
Оправить ремень
На ходу у плеча.
«К заставам! К заставам!»
И в хмурые лица зарницами бьет
Над Пулковым грозно пылающий свод.
Не странно ли, что мы забудем все:
Застывшее ведро с водою ледяной,
И скользкую панель, и взгляд
Украдкою на хлеб чужой и черствый.
Так женщина, целуя круглый лобик
Ребенка, плоть свою, не скажет, не
припомнит,
Как надрывалась в напряженье страшном,
В мучительных усилиях рожденья.
Но грустно мне, что мы утратим цену
Друзьям смиренным, преданным,
безгласным:
Березовым поленьям, горсти соли,
Кувшину с молоком и небогатым
Плодам земли, убогой и суровой.
И посмеется внучка над старухой,
И головой лукаво покачает,
Заметив, как заботливо и важно
Рука сухая прячет корку хлеба.
