– Перо! – скомандовал князь верному Ивашке.

Пылая гневом, сообщал он государю всея Руси, как Афонька Ордин-Нащокин напал на его заставу, как чуть было ни лишил жизни отважного стрельца Василия Зеленова. Пока Хованский писал царю, то и сам почти уверовал: он выставил заставу для того, чтобы на Русь не ехали люди из чумного края. Кипя от возмущения, Иван Андреевич даже сравнил дерзкого Афоньку с Малютой Скуратовым. Мол, государь все время напоминает, что Ордин-Нащокин умен, так ведь и Малюта был человеком умным… Знал Хованский, что не люб доброму царю Алексею Михайловичу палач Малюта. Закончив письмо, князь порадовался, пусть теперь Афонька ответит перед царем за свою дерзость! Будет знать, как нападать на княжеские заставы!

Новая встреча думного дворянина Афанасия Ордина-Нащокина и подьячего приказа Тайных дел Юрия Никифорова получилась поначалу безрадостной. Из старого приятеля подьячий волей-неволей превратился для Афанасия Лаврентьевича в грозного следователя.

Государь был озабочен и недоволен: переговоры со шведами так и не начались, воеводы Пскова и Царевичев-Дмитриев града вместо того, чтобы радеть о заключении выгодного мира, ругались между собой и писали друг на друга жалобы в Москву. В конце концов Алексей Михайлович возмутился и послал Юрия Никифорова выяснить, в чем причина губительного разлада, а главное, помирить строптивцев, потребовать, чтобы радели об интересах государственных, а не друг с другом боролись.

И вот воевода и подьячий сидели друг перед другом за круглым дубовым столом. Так как день выдался теплым, перед каждым из собеседников слуга Сильвестр поставил по глиняному кувшинчику с квасом. Подьячий Никифоров попивал квас и слушал воеводу. Причем чем сильнее горячился Афанасий Лаврентьевич, тем флегматичнее и печальнее становился Юрий Никифоров.

– Пойми, сына моего он на цепи держал! Меня унизить и убить хотел.

– А как ты это докажешь? Ведь князь Хованский спросит: почто напраслину на него возводишь?!

– Он же заставу поставил, чтобы меня изловить!

– Опять неправда. Заставы поставлены были по воле великого государя, чтобы не пускать путников из моровых мест. Воевода Пскова всего лишь выполнял государево повеление. Десятник стрелецкий Васька Зеленов беспокоился, не привезешь ли ты на Русь чуму.

– Не было в Царевичев-Дмитриеве чумы и сейчас нет!

– А Ваське Зеленову то было неведомо. А ты верного слугу царя ранил, выпорол, чуть было раньше времени на тот свет не отправил. Как же так?!

– Это что же, я еще и виноват?!

– Выходит, что так. В глазах государя – виноват! И как доказать ему иное? Впрочем, не это главное. Выпороть ни в чем не повинного стрельца, то для думного дворянина вина очень малая. Не взбунтовались после такого стрельцы – и хорошо. Хуже другое. Почто переговоры со шведами не ведешь, воевода? На Украине дела все хуже и хуже идут. Гетман Выговский изменил, пытался из Киева русское войско вытеснить. В Польше отказываются признать государя всея Руси преемником короля Яна Казимира. И на Украине и в Литве войска нужны. А ты с переговорами о мире медлишь!

– Это все он виноват, князь Иван Хованский!

Никифоров демонстративно вздохнул, а Афанасий Лаврентьевич продолжил:

– Посол Прозоровский повелел стрелецкому полковнику, чтобы тот двигался к границе. И что же? Вот какое Хованский изволил письмо прислать: «По указу великого государя, велено мне идти ближе к Нарве, смотря по вестям, а полка моего вам, великим послам, отнимать у меня не велено! Знаю я чьи это затейки! Слова Афанасия Лаврентьевича не исполнятся: стану я у великого государя за вас милости просить, что высоко себя ставите». Словно не понимает, что всем надобно разумение, свое, воеводское. Нельзя только дожидаться указа государева. Вот мне не было послано указа, чтоб идти под Мариенбург, но я, видя, что наших ратных людей из Полоцка и из Пскова нет, а швед в сборе, призвал к себе Гонсевского и пустил в Лифляндию, а затем взял город Мариенбург.

– А теперь Гонсевский начал войну против царя и по приказу своего короля наступает в Литве на князя Долгорукого, – флегматично констатировал посланец царя. После чего вновь потянулся к кувшинчику с квасом.

Афанасий Лаврентьевич, однако, не сдавался:

– Если бы князь Иван Хованский с первых дней прислал к нам ратных людей, то государево дело давно было бы начато и, думаю, сейчас к завершению приходило бы. А так нас оберегать некому. Разве не говорил тебе князь Прозоровский, что Хованский царскому делу чинит поруху?

– Говорил.

– И вообще, – вновь разгорячился воевода, – надобно было не у Нарвы, а у Риги переговоры вести. Для чего такой договор о начале переговоров заключили?! Договор весь написан в помощь шведам, и граф Делагарди уже показывал его полякам и хвалился, и княжество Литовское отбивал от русского подданства этим договором. А как я поехал на съезд, так шведы нарочно пустили слух: вот, воевода уехал, значит, Ливония будет возвращена им, шведам. Они назначили съезд под Нарвою специально.

Внезапно Юрий Никифоров резко поддался вперед, его флегматичность исчезла:

– Опомнись! На кого наговариваешь?! Договор о том, где вести переговоры, самим царем утвержден! Так что говори, да не заговаривайся!

– А от того, что я это говорю, государь всея Руси видит: не о своем благе печется Афонька Ордин-Нащокин, о деле государевом.

– А думать надо не только о том, каким тебе благо Руси кажется, но и о том, как слово твое отзовется. Иначе и о деле государевом радеть не сможешь. Повторяю: говори, да не заговаривайся! Такого, что ты сказал, даже для моих ушей говорить не следует, вдруг подслушивает кто?! А царь меня в Царевичев-Дмитриев град отправил не для того, чтоб подобное выслушивать, а для того, чтоб ты с князем Иваном помирился. Велел государь тебе напомнить заповедь: «Да не зайдет солнце во гневе вашем».

Случилось невиданное, узнав царскую волю, худородный Афонька продолжал возражать:

– Князя Ивана нужно переменить! Псков дан ему не в вотчину. И раз князь без дела сидит, указов дожидаючись, надо его в другой город послать, а воеводе Пскова надлежит энергично промышлять.

– Что воеводе Пскова надлежит, то государю ведомо! – не выдержал Юрий Никифоров.

Афанасий Лаврентьевич, смутившись, замолчал. А Никифоров продолжил:

– Князь – верный слуга царя. Он знатен, храбр и никогда не осуждает договоры, одобренные великим государем, не способен на дерзость сию.

Лицо Афанасия Лаврентьевича стало печальным. Воевода прекрасно умел сдерживать эмоции, но сейчас не считал нужным это делать. Все понял Никифоров. И в лице подьячего тоже кое-что изменилось – оно стало мягче, добрее. Он посмотрел Ордину-Нащокину прямо в глаза взглядом не жестким и требовательным, а понимающим.

Да и для чего князя менять, коли другой воевода, быть может, похуже будет? Князь Иван хоть храбр, верен, да на войне удачлив. Помирись с ним, Афоня, раз царь велел.

Подьячий и воевода поняли друг друга. А вот для читателя придется кое-что пояснить. И до Петра Великого на Руси существовала своего рода «Табель о рангах». Проблема заключалась в том, что представители шестнадцати боярских родов по старой традиции начинали службу сразу с должности боярина (в то время не титул, а чин, равный генеральскому), представители еще пятнадцати родов имели привилегию начинать службу с чина окольничего (равен полковничьему). Такая система имела свои отрицательные и, как это ни странно это звучит, положительные стороны. Плюсом было то, что на высшие должности попадали преимущественно богатые аристократы, которые не нуждались в деньгах, но берегли родовую честь – ведь из-за прегрешений одного человека весь род мог многое потерять. Поэтому и коррупция в верхах была сравнительно небольшой, а будучи сами некоррумпированными, руководители с чистым сердцем внимательно следили за тем, чтобы не наглели мелкие чиновники. Конечно, и взяточники, и казнокрады существовали, однако неверно было бы считать: «Государство разворовывается». Но был и страшный минус: мало того, что на руководящие должности попадали молодые люди, не имеющие опыта работы, порой наверху оказывались те, кого к руководящей работе вообще допускать было нельзя.