После беседы с сыном Афанасий Лаврентьевич принялся диктовать письмо царю. Воевода прозорливо отмечал:

– Вашему царскому величеству угодно, чтоб хана крымского с Выговским какими-нибудь письмами поссорить, чтоб они, побранясь между собою, разошлись; но таких людей, которые бы умели это сделать, у вашего царского величества нет…

Что же стоило делать московскому царю? Не надеяться интригами поссорить Выговского и татар, а надеяться на донских казаков! Потому Ордин-Нащокин продолжил:

– Хана крымского от Выговского можно оторвать только одним: послать людей на Дон…

Да, прозорлив был воевода Царевичев-Дмитриев града: пока татары угрожали русской рати на Украине, донские казаки на своих ладьях высаживались в Крыму, взяли тысячи пленных, устраивали засады на дорогах, по которым крымчаки посылали помощь гетману Выговскому. Увы, всего этого было мало! А для более масштабного наступления казачеству, как справедливо писал Ордин-Нащокин, нужна была помощь. Не людьми, а порохом, пулями и, главное, хлебом. Ведь и сам защитник Отечества, и его семья тоже должны что-то есть, дабы не умереть с голоду. А раз казак воюет, то о хлебе насущном для жены и детей заботиться перестает.

Увы, у русского государства на казаков просто не хватало денег. Даже медных, которые использовались взамен серебряных. Афанасий Лаврентьевич пожаловался сыну:

– Требуют от меня из Москвы, чтобы в следующем году монетный двор Царевичев-Дмитриев града отчеканил денег копейками на восемьсот тысяч рублей. Да где я столько меди возьму! Все расходы государства Российского за год немногим более миллиона составляют, они что думают, что русская Ливония всю Русь содержать может?! Если на сто тысяч рублей отчеканю, уже будет хорошо. Ведь и на это сколько пудов меди понадобится!

Воин Афанасьевич слушал, все заботы отца принимал близко к сердцу. Сжился он уже с ними. И вновь появилась мысль: «Да как же я уеду?!» Конечно, заманчиво было в Европе с Гердой балы посещать да музыку, запрещенную в Москве, слушать. Вот только этим ли должен жить дельный человек?!

Афанасий Лаврентьевич, сам того не подозревая, давал пример сыну, как надо жить: служить своему Отечеству, а не чужому, думать не о потехе, а о деле, не щадить себя ради Родины. И как бы ни хотелось воспитанному в западном духе молодому человеку побывать в Европе, когда он смотрел на своего отца, то жизнь на Западе начинала казаться бессмысленной. «Как же я поеду?» – думал он. Но тут же перед ним возникал образ Герды и молодой человек думал: «Как же я не поеду?! Я же слово дал!» Кто знает, быть может, Воин Афанасьевич уже жалел о том, что так неосмотрительно пообещал любимой женщине покинуть родину, но слово было уже сказано, а возможности перерешить, сообщить Герде, что они никуда не едут, уже не было. И молодой человек страдал, понимая, что натворил. А признаться во всем отцу Воин уже не просто не хотел – он боялся рассказать, предвидя, в какой гнев впадет принципиальный воевода, не боявшийся ради интересов Руси спорить с самим царем.

В результате Воин Афанасьевич сильно страдал от всего происходившего. Причем мучился молча, никому не доверяя своих бед. Надо было определить, как незаметно уехать из Царевичев-Дмитриев града, как добираться до Данцига. За обедом он подумал, что, уехав, больше никогда в жизни не увидит свою заботливую матушку. От этой мысли у Воина окончательно пропал аппетит. Он просто не мог заставить себя что-либо съесть, из-за страшного волнения чувствовал приближение тошноты и опасался, что его вырвет прямо за обеденным столом. А ведь в тот день за обедом у воеводы было что покушать! Простая, но приятная пища имелась на столе: вареные раки и доставленная из Риги недорогая датская селедка на закуску, суп из лососины, жареный гусь, вкусные местные яблоки…

Видя, что Воин Афанасьевич не ест, его отец встревожился еще больше. И решил, что сына надо отправить в поездку и тем отвлечь от тревожных мыслей.

– Завтра ранним утром ты поедешь в Москву! – объявил он.

– Да зачем?!

– Во-первых, отвезешь от меня письмо. Во-вторых, поговоришь в Москве с боярином Ртищевым о важных делах – о каких именно, я к вечеру скажу. В-третьих, обсудишь в Посольском приказе, как со свеями переговоры о мире вести. Денег из Москвы для Царевичев-Дмитриева привезешь.

Тут молодой человек даже улыбнулся, оценив нелепость ситуации. Чеканивший монету воевода отправлял весь прибыток в Москву, а затем просил у московских бюрократов средства. В результате чего монеты ездили туда и обратно. Афанасий Лаврентьевич оценил, что Воин все понял, порадовался его улыбке:

– Ну, вот, оживать начал! И, думаю, надобно тебе поехать в Москву просто для того, чтобы отдохнуть. Девушек там себе поищешь. А то живешь в Царевичев-Дмитриеве как монах. Я в твои годы, знаешь, каким был?!

– Интересно, каким же? – нарочито ласковым голосом спросила Афанасия супруга, Пелагея Васильевна.

– Нет, в самом деле, нельзя же в таком возрасте все о делах думать, – продолжал отец. – Герду эту, дочь нашего шпиона, соблазнил бы, что ли? – пошутил он.

Родители не придали значения тому, как покраснел молодой человек при этих словах. А Воин Афанасьевич был растерян.

«Мне надо уезжать, а ведь Герда едет совсем в другую сторону, – думал он. – Но как я могу не выполнить поручение отца? Съезжу в Москву, а потом – в Данциг», – решил он. На самом деле Воин Афанасьевич выделил сам себе отсрочку, нашел предлог для того, чтобы оттянуть окончательное решение. Столь страшное и мучительное. И, как потом оказалось, поездкой в Москву он лишь ухудшил ситуацию.

Крымский хан Мехмед IV Гирей слушал украинского гетмана Ивана Выговского через переводчика. Лицо его ничего не выражало, казалось даже, что мысли хана далеко отсюда. А ведь Иван Выговский пришел по важнейшему делу: обсудить план сражения с русскими. «Ох, нелегко говорить с этим поэтом!» – констатировал гетман. Действительно, как обсуждать план военных действий с поэтом, скромно публикующим стихи под псевдонимом Кямиль и создающим философские трактаты? Попробуй пойми, конный рейд он обдумывает или рифмы подбирает!

А ведь, когда гетман шел в ханский шатер, был доволен. В самом деле: лишь около десяти лет прошло с тех пор, как какой-то татарин волок его, пленного воина польского гетмана, на аркане, с тех пор как татары привязали его к пушке, чтобы не пытался больше бежать, как хан, предшественник Мехмед Гирея, выменял на него у Богдана Хмельницкого коня (словно хорошая лошадь ценнее Выговского). И вот времена изменились: он – гетман, хан как равного принимает его.

Мехмед Гирей понимал: план и в самом деле неплох. Немалое русское войско князя Алексея Никитича Трубецкого осаждало Конотоп, стратегически важный город на дороге Москва – Киев. Верный Ивану Выговскому казачий гарнизон держался, пользуясь отсутствием у Трубецого осадной артиллерии. На новом посту Иван Выговский проявил себя не только как образованный писарь – гетман железной рукой уничтожал «крамолу». Погибли выступившие против его власти кошевой атаман Яков Барабаш, полковники Мартын Пушкарь, Иван Сулима, Тимофей Оникиенко; были казнены двенадцать сотников. Генеральный есаул Иван Ковалевский и кандидат в гетманы Яким Самко бежали на Дон. Гетман угрожал тем, кто не станет ему служить, что отдаст их семьи татарам. И привел-таки к повиновению казаков, создал армию. С ней Выговский и подошел к Конотопу. У него имелись 16 тысяч казаков и три тысячи польских наемников, у Мехмед Гирея – 35 тысяч татар.

Казалось бы, не слушавший Выговского хан вдруг произнес:

– Заманивать русских гяуров в засаду станут твои люди.

– Заманивать будем вместе, – возразил Иван Евстафьевич.

– Хорошо, вместе, – неожиданно легко согласился хан. – Ты все сказал? Начнем завтра утром. А сейчас я пойду в свой походный гарем – нукеры пригнали мне несколько украинских красавиц, а после лишения невинности юной девы лучше пишутся стихи…