Царь посмотрел в свои бумаги, отыскал заранее составленный план выступления. Ясно и четко стал излагать существо вопроса:

– Холоп мой верный, воевода Царевичев-Дмитриева града Афонька Ордин-Нащокин, пишет из Ливонии, что нам надо бы воевать со свеями. – Сообщив это, царь зачитал боярам секретное послание Афанасия Лаврентьевича: «Писал ко мне Якоб, князь курляндский, что теперь удобное время для мира с королем шведским, я отвечал ему: за нарушение вечного мира многие земли встали на шведского короля, и, кроме видимой рати, теперь от Господа Бога послана на Ригу невидимая[27], и если рижане покорно к подданству приступят, то от надлежащего страху избудут и без печали в свои дома возвратятся, и писал я, чтоб курляндский князь промышлял о подданстве рижан…»

Далее воевода жаловался: еще осенью написал государь указ, чтобы из Пскова, Полоцка выслали в Царевичев-Дмитриев город ратных людей, но указ сей не исполнен. «Помощи мне не дают, только возненавидели меня, холопа твоего. Я покинут в самых дверях неприятельских…»

– Пошлем для воеводы войско? – закончил выступление царь. Посмотрел на бояр и понял, что не нашел у них понимания.

Кто-то сказал:

– А зачем? Ригу так просто не взять.

Раздались сетования, что казна совсем оскудела, денег нет. Взял слово и царев тесть, боярин Илья Милославский. Напомнил: Ливония мала, земли в ней небогаты. То ли дело – украинские черноземы: от них стране великая благодать, да и большая страна – Украина. Польский король усиливается с каждым днем, скоро пожелает вернуть Украину. Ее-то и надобно оборонять.

Говорил боярин очень дельно, но царю вдруг захотелось вскочить, рвануть советчика за бороду и потянуть ее до земли. Да, хоть и отличался Алексей Михайлович добрым нравом, но, случалось, выводили его из себя придворные. Он ведь прекрасно понимал, чем вызваны слова Милославского. Илья был силен своим родством с государем, а вот больших родовых вотчин не имел. Вот и зарился на украинские черноземы: кого, как ни тестя наделит там землей государь, заполучив большую провинцию?

Бояре же слушали речь Милославского с одобрением. «Они тоже хотят земель – и князь Черкасский, и боярин Морозов, и остальные», – сделал вывод молодой царь.

Долго заседала в тот февральский день Боярская дума. Снова началась вьюга, ежились собравшиеся перед дворцом дворяне, а в Грановитой палате продолжались дебаты.

Государь всея Руси прекрасно понимал, сколь нужны его стране порты на Балтийском море, хотя бы на территории утерянного в правление его отца, царя Михаила, побережья Финского залива. Но Алексей Михайлович помнил и о том, что случилось восемьдесят лет назад, когда царь Иоанн Васильевич Грозный безрассудно начал бороться за Ливонию против Польши и Швеции одновременно: в результате ничего не приобрел, но довел страну до того, что крымский хан, обнаглев, во время внезапного набега Москву спалил.

А главное, с пониманием отнесся царь к словам: «Мы не можем оставить на Украине православных во власти католиков». Говорили и о том, что король Швеции и князь Семиградья разделить Польшу все же не в силах, а значит, более не надобно помогать Польше, напротив, пора готовиться к новой борьбе за Киев и Смоленск, в защиту миллионов православных людей. На этот довод царю нечего было возразить.

Бояре приговорили: всеми силами удерживать Украину, к воеводе Нащокину рать не слать. В Прибалтике же «промышлять всякими мерами, чтобы привести шведов к миру». О чем дьяк Алмаз Иванов обязан был срочно известить Ордина-Нащокина.

Обед во дворце в тот день начался значительно позже обычного.

Государь продолжал поститься. Вспомнив о грехе, ночью содеянном, он вновь ощутил прилив стыда. Ведь мало того, что изменил жене, так чуть было не обидел и ее родителей. Подозвал своего тестя – Илью Милославского к себе, был с ним на редкость приветлив.

После обеда не грех поспать. Встал-то государь в четыре утра. Отдохнув, Алексей Михайлович вновь направился в церковь. А когда кончился молебен, уже наступил вечер. Не желая более думать о делах, государь направился к супруге. Хотел с ней немного погулять по Кремлю, но посмотрел на метель и передумал. Надо сказать, что супруга царя, как и боярыня Мусина-Пушкина, была в те дни тяжела[28].

Заметим, что царь и в отношении жены нарушал общепринятые правила. Ей следовало бы в тереме сидеть, среди придворных дам, а государь порой устраивал в ее покоях своего рода вечера, когда приходили князья да бояре, беседовали, женщинам разрешалось участвовать в разговорах, угощаться фруктами. Вот и сейчас пришло несколько придворных, болтали, потом в присутствии царицы государь занялся откровенным нарушением закона: играл с боярином Ртищевым в шахматы.

Да, такова была в то время жизнь: россиянам не дозволялось играть в эту древнюю игру. Странные правила: можно было сколько хочешь пить вина, но запрещалось музицировать на гуслях; можно было посещать падших женщин, но попробуй только сыграть в шахматы или в шашки! Впрочем, царь жил иной жизнью, чем народ. Он все эти не им установленные запреты хоть и не отменял, но не одобрял и игнорировал. Во дворце был даже установлен орган, привезенный из немецкой земли. И если народные актеры – скоморохи, были поставлены в стране вне закона, то для себя государь вскоре повелит создать придворный театр.

В запрещенную игру царь в тот вечер играл неважно, сказывалось то, что недоспал прошедшей ночью. Получив от боярина Ртищева мат, вздохнул про себя: «Вот так мне, за грехи мои!»

Алексей Михайлович рано отправился почивать. Никому не пояснил, что хочет перед сном предаться стихотворчеству – государь был и поэтом, о чем даже во дворце знали немногие. Спальник зажег свечи, и царь в примыкавшем к спальне кабинете взялся за составление виршей. Но на сей раз стихи не шли, не слагались ладно у невыспавшегося Алексея Михайловича. Недовольный результатом, государь в конце концов взял свечу и собственноручно сжег написанное. После чего отправился спать.

Два спальника услужливо помогли Алексею Михайловичу раздеться, он лег в приготовленную ими постель. Несмотря на усталость, сон, однако, не шел. Внезапно вспомнились белые бедра и крепкие груди боярыни Ирины Мусиной-Пушкиной, ее сладкие уста и греховные стоны. «Хоть бы пришла ко мне греховодница, – с досадой подумал государь. – Как начнешь к ней привыкать, так ее и нет!» Но пылкая любовница так и не явилась к нему, и царю пришлось спать в одиночестве.

Генеральный писарь войска Запорожского Иван Выговский лежал, уткнувшись головой в пол, и тихонько скулил:

– Отпусти меня, ясновельможный пан гетман, ибо невиновен я!

Подняться Иван Выговский не мог – к полу в доме гетмана он был прикован за руки и за ноги тяжелыми цепями. Пожалуй, никогда еще жизнь православного шляхтича Ивана Выговского не подвергалась такой опасности, как сейчас.

Генеральный писарь войска Запорожского стал тихонько умолять своего начальника:

– Христа ради, ясновельможный пан гетман, отпусти меня, верного раба твоего, не губи душу христианскую!

Богдан Хмельницкий из-за стола бросил на арестанта свирепый взгляд: мол, не греми цепями, сосредоточиться мешаешь! Его бывший секретарь, испугавшись, стал плакать молча, не отвлекая своего повелителя от дел ни шумом, ни вздохом.

Украинский гетман Богдан Хмельницкий писал письмо русскому царю. Писал сам – писарь-то лежал в цепях. Хоть расковывай, диктуй письмо, а потом заковывай обратно. Так ведь мороки столько, что проще самому взять перо в руку.

Вождь украинского казачества сообщал Алексею Михайловичу: «И то тебе, Великому Государю, извещаю, что, будучи недужным, за изволением всех полковников, поручил я гетманство сыну своему, Юрию Хмельницкому, о котором низко челом бью, молю, чтоб Твое Царское Величество милостив к нему был».