– Что тревожит, воевода?

Не объяснять же простому попу, что получил он недавно тайное поручение от царя, да такое, каких никогда раньше не выполнял. Или что беспокоит его чей-то взгляд, которым некто неизвестный смотрит на воеводу в подвластном ему городе. Так ничего и не сказал попу Афанасий Лаврентьевич. Приветливо попрощавшись со священником, правитель русской Ливонии торопливо вышел из храма. Но душу вопрос протоирея Афанасию Лаврентьевичу разбередил. Поручив хозяйственные дела поручику Ржевскому, воевода направился в замок и кликнул сына Воина. Лишь он один знал, что предстояло Афанасию Лаврентьевичу.

Еще весной царь Алексей Михайлович договорился со шведским послом Густавом Бельке о проведении мирных переговоров. Состояться они должны были неподалеку от Нарвы на мосту через пограничную реку. Прямо посреди моста предполагалось раскинуть шатер и вести дебаты.

Делегацию сформировали многочисленную, возглавлял ее родовитый боярин князь Прозоровский, в помощь ему отрядили нескольких высокопоставленных чиновников. При этом личным шифром царь писал Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину, совсем недавно произведенному в думные дворяне: он должен был тайно вести подлинные переговоры, получал полномочия решать, какой мир заключать, ему выделялись большие деньги на подкуп шведских дипломатов. Воин Нащокин с интересом читал письмо государя своему отцу: «Промышляй всякими мерами, чтоб у шведов выговорить в нашу сторону Канцы[54] и под Ругодивом[55] корабельные пристани и от тех пристаней для проезда к Кореле на Неве город Орешек, да на реке Двине город Кукейнос, что теперь Царевичев-Дмитриев, и иные места, которые пристойны; а шведским комиссарам или генералам, и иным, кому доведется, сули от одного себя ефимками или соболями на десять, пятнадцать или двадцать тысяч рублей; об уступке городов за эту дачу промышляй по своему рассмотрению один, смотря по тамошнему делу, как тебя Бог наставит, а что у тебя станет делаться втайне, пиши к нам в приказ наших Тайных дел…»

Воин читал и недоумевал: неужели можно раздавать такие огромные взятки – по 20 тысяч рублей?! Недоумение юноши станет понятнее, если учесть, что курица в то время стоила на московском рынке всего 2 копейки, за 13 копеек можно было приобрести барана, а зарабатывал мастеровой человек 3 копейки в день. По тем временам сумма в 20 тысяч казалась огромной, превышала годовой бюджет крупного российского города Пскова. Включая зарплату гарнизону города.

– Да откуда же такие деньги возьмутся?! – изумился Воин.

– Коли царь-батюшка повелел, значит, деньги будут! – нравоучительно ответил Афанасий Лаврентьевич. – Садись и пиши! – повелел он своему сыну-секретарю:

– Государю, царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу холоп твой Афонька Нащокин челом бьет…

Воин Афанасьевич слушал отца и удивлялся. Ведь, хотя тон письма был чрезвычайно почтителен, Афанасий Лаврентьевич столь резко возражал государю по существу вопроса, что Воин был просто изумлен: неужели с царем дозволено спорить?!

Под диктовку Афанасия Лаврентьевича он писал:

– Дело можно делать и без денег, деньги пригодятся на жалованье ратным людям, а у шведов теперь денег и своих много. Если бы съезд был на Двине, то рижские мещане, которые в два года сделались верны великому государю, промышляли бы и шведских послов наговаривали и к миру приводили…

– Да как же можно так писать, коли государь и шведский посол уже решили, где проводить съезд?! – встревоженно спросил Воин Афанасьевич.

– То только слухи, а доподлинно мне ничего не ведомо. Я же полагаю, что съезд надо проводить между Царевичевым-Дмитриевым и Ригой в местечке, что зовется латышами Огре. Как я могу уехать из Лифляндии?! Крестьяне сейчас селятся у больших дорог в нескольких уездах. Если их беречь, то помощь от латышей Руси будет большая. А наши воеводы, увы, не только от ворога их не защищают, но и стрельцам с казаками грабить разрешают. Пиши же далее…

И Воин Афанасьевич продолжил письмо:

…Для чего позабыта Литва, не укреплено, что княжество Литовское под рукою великого государя? Думный дьяк Алмаз Иванов должен был об этом напомнить и доложить, что велено мне видеться с Гонсевским и соединить рати на общего неприятеля шведского короля; Гонсевский взял в Лифляндии два города, я вернул занятый шведами Мариенбург и поставил заставу за двадцать верст от Риги…

– Отец, – вновь отвлекся от написания письма Воин, – а можем ли мы заключить выгодный мир со шведами?

– Да, – с неожиданной твердостью ответил воевода. – Невелика в сравнении с Русью Швеция и людей в ней великих мало. Если бы на съезд послали графа Делагарди, ни за что я бы его не перехитрил. Но он в Польше, ведет переговоры с вельможными панами. Видно, некого больше королю послать к кичливым ляхам. Ревельского воеводу Бент Горна бояться нечего. Пиши!

Афанасий Лаврентьевич обратил внимание царя на то, что князь Хованский держит в Пскове немалое войско, вместо того чтобы двинуть его к границе, дабы оказать на шведов давление. Зачем целая армия стоит в Пскове без дела?!

Закончил письмо, полное упреков и возражений, Афанасий Лаврентьевич такими словами преданности лично царю:

– Не боясь сильных, которые меня ненавидят, издалеча, как мытарь, сокрушенным сердцем, как евангельская жена-грешница, твои, великого государя, праведные ноги слезами обливаю…

Закончив диктовать, Ордин-Нащокин повелел сыну:

– Теперь перепиши тайнописью и отправляй с гонцом!

После паузы добавил:

– Дело предстоит делать великое, невиданное. Сегодня же отправляйся в Печерскую лавру, предупреди игумена о моем прибытии. Надо грехи замолить перед тем, как на съезд со шведами отправляться.

Воин Афанасьевич был переполнен впечатлениями. Сегодня впервые, увидел он то, что раньше казалось немыслимым. Например, что с царем можно спорить вместо слепого повиновения. Или что официальным главой делегации может быть один человек, а подлинным ее руководителем – совсем другой. Конечно, молодой человек испытал гордость из-за того, что при стольких высокопоставленных лицах в российской делегации его отец станет единолично решать вопрос о мире со Швецией.

Все эти размышления нисколько не мешали юноше выполнять поручение отца – сразу после обеда он отправился в путь в Печерский монастырь. Он скакал в одиночестве, не ведая, какой страшной опасности вскоре подвергнется.

А воеводе по-прежнему не давали покоя мысли о странном, недобром взгляде, который он не раз ощущал в течение дня…

Многолюдно было вечером в местном кабаке. Да и как его не посетить, коли тут предлагают не только вино, пиво и водку, но и самые разнообразные яства. Здесь можно было съесть и истинно русские блюда: курник – паштет, начиненный курицей; блины, пастилу из яблок, пироги. Кабатчик предлагал и местную еду: малосольную лососину из Курляндии, изумительного вкуса ветчину, копченые колбасы, которые хотелось отведать еще и еще. Наконец, польский торговец мог найти здесь такие популярные в то время в Речи Посполитой блюда, как свиное сало с гороховым отваром и пироги с сыром. Так что в кабаке не столько пили, сколько ели. Принося при этом немалый доход российской казне. Ведь это питейное заведение, как и все другие на землях, подвластных царю, принадлежало государству.

Сильвестр, верный слуга воеводы Ордина-Нащокина, обнаружил в кабаке необычную картину: на лавке, опустив голову на стол, спал поручик Ржевский, а рядом сидел какой-то не совсем трезвый, но еще бодрый стрелец и уплетал ветчину. Стрелец этот не понравился Сильвестру: наглый взгляд, тонкие губы, кривившиеся в странной усмешке, лицо, изуродованное шрамом на щеке…

– Ты кто таков? – смело спросил слуга воеводы.

– Да это стрелецкий десятник Васька Зеленов, – ответил за стрельца кто-то из посетителей кабака. – Он сегодня самого поручика Ржевского перепил.

– А хочешь, и тебя перепью? – спросил у Сильвестра стрелец.