Отхлебнув вина, Евстафий Выговский продолжил:

– А сын мой у многих полковников в немилости за то, что не дает Украине от царя отойти. Он даже земли получить на Украине боится. Пожаловал бы царь Ивана землями в Оршанском повете около Смоленска, подальше от казаков.

Повинуясь воле окольничего Бутурлина, Евстафий Выговский пил за обедом много. Видел, что сам воевода столько не употребляет, но ничего по этому поводу не говорил. Уже с вина на водку перешли, потом снова на вино, а Федор Васильевич все наливал собеседнику. Совсем плохо стало старику Выговскому, но он держался до последнего. Прежде чем рухнуть наконец в беспамятстве, успел подумать: «А не подвел я Ванечку, не подвел!»

Когда вдрызг пьяного Выговского унесли из трапезной в спальню и аккуратно положили на его же собственную кровать, сопровождавший Бутурлина в поездке дворянин Василий Михайлов заметил:

– А какой, оказывается, верный слуга у царя Ванька Выговский! Он ведь и копии всех писем к царю шлет. Только благодаря ему знаем, что писали Хмельницкому султан турецкий, хан крымский, польский гетман Потоцкий. Благодаря Выговскому ведомо нам и то, что искуснейший дипломат польский, волынский каштелян Станислав Беневский приезжал к гетману и сулил златые горы за переход обратно в польское подданство…

– А от других знаем, что ответил Хмельницкий, – возразил окольничий Бутурлин, хмельной, да разум не потерявший. – Как гетман ответил Беневскому? Он сказал: «Я одной ногой стою в могиле и не прогневлю Бога нарушением обета царю Московскому». Я в жизни многое повидал. И именно потому не верю Выговским, отцу и сыну, что шлет генеральный писарь в Москву грамоты тайно. Кто предал одного господина, может предать и другого.

…К вечеру в доме гетмана Хмельницкого обнаружилась проблема: хоть и подтерли слуги лужу, воняло уже от самого прикованного к полу Ивана Выговского. Он портил воздух и плакал, старался убедить вспыльчивого гетмана не предавать его лютой смерти. Неумолимый Богдан, поспав после обеда (сказывался возраст), стал заниматься важными делами. При этом подумал: «А ведь сколько забот сняли с гетманских плеч писарь и его канцелярия!» Снова появилась мысль: «Хоть снимай кандалы с рук арестанта, оставив на ногах, и пусть трудится».

Когда Хмельницкий приступил к ужину, Выговский уже не молил о пощаде, а тихо, в полном отчаянии, лежал на полу. В комнату вошла Ганна. Ох, как мучительно было снова предстать перед глазами прекрасной панны Ивану Выговскому, грязному, вонявшему, опозоренному, беспомощному! Все чувства, которые он испытывал, отразились на его лице. Хмельницкая-Золотаренко была доброй женщиной, ей даже стало жаль генерального писаря.

Трудно было кому-либо состязаться с Богданом в умении пить. После трех чарок горилки он выглядел вполне трезвым, казалось, даже стал бодрее. Ганна кокетливо сказала:

– Не пора ли нам на покой, супруг любезный?

Сказано это было так, что Хмельницкий понял: в постели нестарая еще супруга вряд ли даст ему покой. Иван Выговский на мгновенье вдруг представил себе, как красавица Ганна раздевается, готовая отдаться мужу, и совершенно неожиданно и некстати ощутил желание. Дело было в длительном воздержании. Молодая жена Ивана Евстафьевича, тридцатилетняя Елена Стеткевич, оставалась в его поместье Выгов и в Чигирин не спешила. Ах, шляхтянка Елена, дочь польского сенатора, родственница родовитых Огинских и Сангушек! Когда Выговский увидел ее, то просто потерял голову. А ведь был уже один раз женат, возраст уже такой, что стыдно вдовцу влюбляться, как мальчишке. Но страсть занимала все мысли его. И он был просто поражен, когда Елена сама призналась в любви к нему, 50-летнему старику. Гордые родители ее, аристократы Речи Посполитой, с презрением отклонили сватовство Выговского. Хоть и заверял генеральный писарь, что без колебаний за нее и ее отца с матерью жизнь отдаст, что не нужно ему никакого приданого, что стал богат. И, казалось, ведь не должны огорчаться Стеткевичи: разборчивая невеста оставалась таковой почти до тридцати лет, уже явно засиделась в девках, отказывая одному жениху за другим. Но даже витавшая в воздухе мысль, что Елена может на всю жизнь остаться старой девой, не помогла генеральному писарю войска Запорожского. Родители аристократки придерживались правила: «Пусть лучше засохнет, а с худородным не ляжет». Получив отказ, Иван не сдался и, к радости Елены, похитил ее. После чего тут же обвенчался.

Молодая жена восхищала его: любящая, страстная, умная, образованная. Ни разу сама не начинала наставлять в делах политических, но Иван Евстафьевич без ее совета не хотел принимать ни одного важного решения. Кроме одного-единственного. Ничего не сказал прекрасной Елене о том, что решил после смерти больного Богдана Хмельницкого побороться за гетманство. Так ему хотелось получить булаву и бросить к ее ногам, доказать, что недаром вышла за него замуж. И ведь доказывать ничего не надо, видно, что влюблена в него, как шекспировская Джульетта в своего Ромео. Год прошел после венчания, а страсти стало не меньше, напротив – больше. Впрочем, не только поэтому решил побороться за лидерство Иван Евстафьевич. Мечтал он увидеть Украину свободной, равной в тройственном союзе с Литвой и Польшей. Чтобы не было над украинской шляхтой ни польского гнета, ни царского самодержавия. Планы были хороши… А теперь вот из-за дурака Лесницкого валяйся в цепях да любуйся перед смертью чужой женой!

Была бы здесь Елена, сутки бы уже стояла перед домом Богдана, молила бы о помиловании мужа. Придумала бы острым своим умом, как добиться прощения супруга. Да далеко отсюда гордая шляхтянка. Не смогла жить в Чигирине, смотреть на пьянки, пирами называемые. Иван, в отличие от Богдана, сам был трезвенником, а уж Лена пьяных терпеть не могла. Настолько не по душе ей был казачий разгул, что осталась в имении генерального писаря… Хотя и любила мужа безмерно[31].

Богдан Хмельницкий с усмешкой посмотрел на генерального писаря, с гордостью – на Ганну. Не понял этих загадочных взглядов Иван Евстафьевич и еще тревожнее стало у него на сердце. А гетман думал о том, как лебезит перед этой своей Ленкой, словно влюбленный заяц, Выговский, о том, что Ганна пошла бы за ним в огонь и в воду, никогда не бросила бы, а эта, Стеткевич-Выговская, сейчас далека отсюда. Ему стало даже немного жаль своего писаря. «Эх, бумажная душа, еще в гетманы метил!»

Что касается завуалированного пожелания красавицы Ганны, гетман, старый, больной, но мужской силой не ослабевший, не прочь был бы закончить хороший день ночью любви. Только что делать с Выговским? Не оставлять же его здесь навечно.

Ганна, как часто бывало, угадала мысль супруга:

– Он и вправду виновен?

– Невиновен! – тут же подал голос Иван Выговский. – Нисколько не виноватый я! Оговорили! А я ведь, как пес цепной, служил ясновельможному пану гетману!

– Невиновен? А кто булаву мою прибрать к рукам хотел?! – грозно спросил Хмельницкий.

Лидер украинского народа повернулся к супруге и спокойным тоном поинтересовался:

– Как думаешь, может, приказать его, перед тем как пойдем спать, немедля на кол посадить?

«А ведь посадит. А правильно или нет, не ведаю. Делать-то что? Ведь грех на душу возьму, если невиновен. Лучше упустить одного виновного, чем на кол посадить одного невинного», – подумала добрая женщина.

– Булаву прибрать к рукам хотел? – переспросил Выговский и жалобно добавил: – Пан гетман и благодетель мой. Да когда ж такое было?! Вы же меня за ум ценили, ясновельможный пан гетман! Разве мне могло прийти в голову, что из меня получится равный вам властитель?! Я же не полный идиот!

Внезапно Ганна Золотаренко-Хмельницкая заразительно расхохоталась. «Раскусила меня, змея подколодная! – подумал Выговский, пораженный ее проницательностью. – Насквозь видит, ведьма, и притом смеется. Верно говорили, охраняет своего Хмеля не хуже пса цепного, и нюх на врагов, как у пса обученного».