– Об избрании русского царя на польский престол ничего и слышать не хочу! Император прислал меня посредничать в переговорах о мире, а не о чьем-то избрании.

Ян Красинский любезно улыбнулся князю Одоевскому:

– Не пора ли нам завтра самим о мире поговорить, без посла австрийского императора, который русского царя Алексея на польском престоле видеть не желает, ибо его величество Фердинанд Третий хочет предоставить сей престол своему сыну.

Аллегретти аж передернуло – откуда все знает, каналья!

Князь Одоевский обрадовался словам Красинского. Ему этот иезуит не нравился уже давно. Чтобы закрепить успех и добиться заключения мира, Никита Иванович миролюбиво произнес:

– Царь, став королем, объединит силы Польши и Руси, можно будет не только совместными силами изгнать шведские войска из Польши, освободить от шведов Ригу, но и в целом принудить Швецию к послушанию и повиновению.

Красинский просиял, Аллегретти побледнел, а Одоевский хлопнул в ладоши, вызывая слугу:

– Можно и выпить по чарке водки, перед тем как идти обедать.

Одно смущало русского посла: польский маршал Завиша был мрачен, все время порывался что-то сказать воеводе Красинскому, но останавливался.

Вечером князь Никита Одоевский лежал в своем шатре и отдыхал. Было еще по-летнему тепло, он чувствовал пряный запах трав и все же не ощущал комфорта. Был бы дома, кликнул бы холопа, чтоб тот спустился в погреб, принес соленых огурчиков к водке. Да и сама водка из погреба была бы холодненькая. А в этой Литве даже хорошего квасу не найти! Эх, в Москве распорядился бы он баньку истопить, выпить водочку, а потом… Князь Никита Одоевский определенно разобрался бы, что делать потом.

Тем временем в польском шатре маршал Христоф Завиша выговаривал воеводе Красинскому:

– Ян, вы положительно сошли с ума. Доверить престол Речи Посполитой врагу католической веры?! Разве ни в том заключаются наши шляхетские вольности, что мы избираем короля сами? А иначе какая, собственно, разница шее, чей хомут на ней наденут?! Мы не можем пообещать русскому царю, что он будет признан наследником Яна Казимира.

Воевода несуществующего литовского воеводства, тезка короля Яна Казимира, Ян Казимир Красинский смотрел на варшавского щеголя и дивился его наивности. «Одет по последней моде, в фаворе при дворе, образован и столь простоват», – недоумевал он.

Выпив бокал хорошего вина из припрятанной для подходящего случая бутылки, воевода Красинский невозмутимо произнес:

– Нет, все же местным наливкам и настойкам далеко до доброго венгерского вина, вы не находите, милостивый пан?

Маршал Завиша побагровел от такого скрытого издевательства и от возмущения перешел на «ты»:

– Да что ты мне о вине?! Я повторяю: нельзя обещать русскому царю трон Речи Посполитой!

Подчеркнуто спокойно воевода произнес:

– А вот и неправда, милостивый пан.

После паузы он многозначительно добавил:

– Пообещать очень даже можно. Но только с условием: царь возвращает Польше Малую и Белую Русь и заключает мир, а уже потом решается вопрос об избрании, чтобы избрание не получилось невольное. А раз избрание будет вольным, кто сейчас может сказать, что именно решит сейм?! Так что пообещать мы можем.

– Но хорошо ли это?

– Хорошо то, что хорошо для Речи Посполитой и ее шляхты. Меня удивляет позиция Аллегретти де Аллегретто. Иезуит, а не понимает простых вещей. Знаете, пан маршал, есть такая теологическая притча. Странно, что иезуит ее не помнит. А притча такова. Приходит к еретику князь тьмы…

– Свят, свят! О чем вы говорите, пан воевода?

– Я же сказал, к еретику. И обещает: богатство, красавицу жену, дворянство. Но, говорит, ты должен подписать договор, что после смерти твоя душа принадлежит мне. Еретик, не верящий в существование загробной жизни, отвечает: «Значит, красавицу-жену, любовницу, миллион талеров, поместье, дворянство, княжеский титул немедленно, а душу – только после смерти? Эх, ваше сиятельство, князь тьмы, не понимаю я, где же ты меня дуришь?»

– Свят, свят! Сами вы рассуждаете, как еретик!

– Это всего лишь богословская притча, пан маршал. Но я не считаю грехом постоять за интересы Речи Посполитой, шляхты и католической церкви, ибо сие неразделимо. Мы должны говорить: перемирие – сейчас, война московитов против шведов – сейчас, а решение вопроса о признании царя Алексея королем – только после войны.

С этим предложением польских послов все участвовавшие в мирных переговорах и разъехались. Было решено готовиться к подписанию мира и общими усилиями бить шведов.

Непомерная гордыня патриарха Никона, внушившего молодому царю Алексею Михайловичу нелепую идею занять польский трон, еще принесет России немало бед. Но первые последствия возникли сразу же после достижения соглашения. Эхо виленских переговоров быстро прозвучало в ставке украинского гетмана Богдана Хмельницкого в Чигирине.

– Выговского, Выговского к гетману! – звучало в штаб-квартире великого полководца.

Словно верный слуга, спешил генеральный писарь войска Запорожского к пану гетману. И как было ни демонстрировать верность?! Богдану Хмельницкому Иван Евстафьевич Выговский был обязан всем: жизнью, свободой, высоким положением.

Восемью годами ранее православный шляхтич Ванька Выговский служил у польского гетмана Потоцкого, армию которого разбили казаки Хмельницкого и крымские татары. Вместе с Потоцким шляхтич Выговский попал в плен. Но если за вельможного пана гетмана татары намеревались получить огромный выкуп, то Ванька Выговский должен был быть раздет и голым продан в рабство в крымском порту Кафа, чтобы закончить жизнь гребцом на турецкой или алжирской галере. Иван Евстафьевич не хотел для себя такой участи. Трижды пытался бежать, трижды татары, смеясь, арканом ловили его и наконец привязали к пушке, чтобы тот больше не бегал. Пришел бы Ваньке конец, да однажды увидел горемыку привязанным к пушке сам гетман Хмельницкий. Дал попить воды, а затем выменял у хана Ислама Гирея на хорошего коня. Видно, вспомнил гетман, что был знаком с Выговским еще в те давние времена, когда он – выпускник львовской школы иезуитов Зиновий-Богдан Хмельницкий – являлся генеральным писарем войска Запорожского, а Иван Выговский – его коллегой, писарем комиссара Речи Посполитой над запорожскими казаками. Запомнил, тогда, Богдан-Зиновий, что у Ивана Выговского изумительный почерк. Не просто так выменял гетман его за хорошую лошадь, взял к себе писарем.

Скромная должность, но умен и ловок оказался Иван Выговский. Создал целую канцелярию, очень быстро выяснилось, что без Выговского не делается в ставке гетмана ничего. И вот, Выговский – уже не личный писарь гетмана, а генеральный писарь всего казачества, второй человек среди казаков после гетмана, давно не Ванька, а Иван Евстафьевич.

Судьба играет человеком, порой генеральный писарь задумывался, а что было бы, не найдись у Хмельницкого понравившегося крымскому хану коня? Теперь же он чувствовал себя словно щука, брошенная в реку. Был Иван Евстафьевич, как и гетман, человеком образованным (к примеру, знал латынь, церковнославянский, польский языки), к тому же лучше Хмельницкого умел работать с бумагами. Как уже говорилось, Выговский создал канцелярию, в которой трудилось свыше десятка шляхтичей и которая по сути стала министерством внутренних и иностранных дел одновременно. Случалось, что писал он от имени гетмана указы. А уж советовался с ним гетман постоянно.

В тот день вбежав в покои Хмельницкого, Иван Евстафьевич увидел, что старый гетман в ярости и отчаянии.

Хмельницкий выпил большую рюмку водки и трезвым голосом посетовал:

– Предал нас, Иван, русский царь. Может, и под Польшей оставить. В Вильно судьбу нашу без нас решали. Вот, смотри!

Знаменитый гетман протянул генеральному писарю лист бумаги с донесением. Тот сделал вид, что внимательно читает. На самом деле Иван Евстафьевич прекрасно знал, что было решено на переговорах. Ведь это подчиненные его канцелярии – разведчики шпионили по всему региону. Среди них числились толмач великого визиря Крымского ханства, влиятельный львовский купец, серб из Стамбула… Свои агенты у генерального писаря были не только в Варшаве, но и в Вене, даже в далекой Праге. Иван Евстафьеич получал дорогие подарки от Москвы за то, что пересылал в Россию копии всех грамот, посылаемых гетману Хмельницкому от глав иностранных государств; в то же время Выговский писал бывшему шефу – гетману Потоцкому – о своем совершеннейшем почтении; забыв обиду, старался показать себя другом крымского хана…