Исайя Андреевич перешел на другую сторону, чтобы посмотреть, как дворник поливает из черного шланга тротуар.

— Привет труду! — бодро сказал Исайя Андреевич и приподнял над головой свою кепочку.

Молодой дворник (наверное, студент — подрабатывает) кивнул и улыбнулся Исайе Андреевичу, продолжая поливать. Исайя Андреевич хотел спросить у дворника, для чего тот поливает и без того мокрый тротуар; без обиды хотел спросить, а насчет мастерства — какие, мол, секреты? — но и о секретах не спросил, а забыл об этом, потому что в конце проспекта, от колокольни, появилось как бы тихое сияние.

Исайя Андреевич осторожно почувствовал биение сердца. Он взялся за пуговку рукой и неуверенно, как будто он до этого и не в ту сторону шел, сделал несколько робких шагов. Потом еще несколько робких…

Сияние не расширялось и не увеличивалось, а так же потихоньку приближалось, и это было не совсем сияние, то есть, может быть, и не сияние, а как бы сияние; вернее, Исайе Андреевичу казалось, что сияние. Ведь недаром же Исайя Андреевич почувствовал биение сердца, неспроста? Сияние тихо приближалось, а впереди сияния в черном пальто, в шляпке, с зонтиком в сухонькой ручке, с хозяйственной сумкой в другой, приближалась, шла навстречу Исайе Андреевичу пожилая женская фигура в проволочных очках. Ничего особенного на посторонний взгляд в этой фигуре не было, но для Исайи Андреевича она была полна великого значения.

— Машенька! — едва сумел выдохнуть Исайя Андреевич, поравнявшись с фигурой. — Машенька! — И, уже обретя голос: — Помните ли вы меня?

Дамская фигура, несколько по инерции просеменив, остановилась. Строго сквозь проволочные очки посмотрела на Исайю Андреевича, затем вслед за своей головой повернулась сама, прищурилась, как бы припоминая, и отрицательно склонила голову в шляпке направо, а потом — налево.

— Марья Ильинична, — поправила она Исайю Андреевича.

— Марья Ильинична! Вспомните: поклонник ваш гимназический. Не вспоминаете?

Марья Ильинична опять повспоминала глазами и даже сухонькие губки для нужного напряжения мысли втянула совсем внутрь. И как будто бы вспомнила.

— Вроде вспомнила, — сказала Марья Ильинична. — Саша? — неуверенно сказала она и костяным пальчиком ткнула в сторону сердца Исайи Андреевича.

— Ну да, Саша! — радостно воскликнул Исайя Андреевич. Сразу так многое вспомнилось ему от этого имени: в юности он своим крестным именем смущался, казалось оно ему несовременным, ветхозаветным, к тому же и одноклассники, гимназисты, прозвали его за это имя поповичем. (Исайя Андреевич и правда был немного поповичем.) В те времена он стыдился своего церковного имени и называл себя Сашей, а иногда для красоты Александром, а Александр был не он — Шурочка, двоюродный брат, — вот он так уж подлинный Александр. Но теперь дело не в этом было, а вот Машенька его узнала.

— Ну как? Вспомнили? — улыбнулся Исайя Андреевич. — Вот видите? И вспомнили. Именно — Саша.

Марья Ильинична тоже теперь улыбалась.

— Ну, а как вас теперь, полным именем? Отчеством?

— Да называйте Сашей! — с чувством сказал Исайя Андреевич. — Я для вас всегда, на всю жизнь готов Сашей оставаться.

— Ну-ну! — ласково сказала Марья Ильинична, осторожно передвигаясь рядом с Исайей Андреевичем по тротуару. — Неудобно — вы так выросли, возмужали, наверное, уже женатый теперь человек, дети, наверное, как же мне вас — Сашей!

— Что вы, Машенька! — горячо возразил Исайя Андреевич. — Я?! Нет! Я совершенно бездетный холостяк. Да и мог ли я жениться? — судите сами. После всего, что было!..

— А что было? — спросила старушка. — Я уж не помню, что было.

— Ну, вы-то конечно, — грустно сказал Исайя Андреевич, — а я… Я ведь по гроб моей жизни был в вас влюблен.

— А все-таки лучше — Марьей Ильиничной. Мы все-таки с вами старики: нам неприлично.

— Ну, уж если вы так считаете, — чуть-чуть огорчился Исайя Андреевич, — если так считаете, называйте меня Исайей Андреевичем.

— Исайей? — удивилась Марья Ильинична. — А я думала: Александр. Вы ведь тогда как будто Александром назывались?

— Грех мне, — сказал Исайя Андреевич, — молод был — врожденного имени стеснялся: хотелось имени благородного, военного; только я не помню точно, но вы как будто мое полное имя знали.

— Нет, не понимаю, — сказала старушка. — Чем же имя такое плохое? Хорошее имя. Есть, конечно, разные женщины, но мне лично такое имя больше нравится, чем какой-нибудь Эдик. А сколько же мы не виделись, Исайя Андреевич? — сказала старушка. — Полвека, наверное, не виделись?

— Да, наверное, полвека, — сказал Исайя Андреевич, — почти. Только, видите ли, Марья Ильинична: судьба так сложилась, обстоятельства. Папа мой покойный тогда умер, и мне уже нельзя было дальше в Лавре оставаться: место жительства епархиальное, ведомственное было. Я на службу устроился — мне лицевой счет вот дали, вот я и переехал сюда, к Пяти Углам. Квартира чудная — очень выгадал: небольшая, зато отдельная. Сам себе хозяин: никаких этих коммунальных неудобств никогда не знал. Так и живу — все один, хотя по метражу площади можно бы и вдвоем. — Исайя Андреевич вдруг испугался: что, если Марья Ильинична поймет не так — решит, что он, Исайя Андреевич, намекает, — неловко будет. Исайя Андреевич скоренько переменил тему: — Прогуливаетесь, Марья Ильинична? — спросил Исайя Андреевич для перемены темы.

— Да нет, Исайя Андреевич, сестру иду навестить.

Помолчали. Немного шли молча: не знали, о чем говорить. О своей юношеской страсти Исайе Андреевичу так сразу неловко было напоминать; Марье Ильиничне тоже, наверное, неудобно было эту тему затрагивать, а может быть, она об этом и не помнила. Ведь полвека прошло: мало ли сколько разных событий могло за это время произойти.

— Мы ведь тоже тогда к Пяти Углам переехали, — начала снова Марья Ильинична, — тогда, в двадцатом году. Вы в каком?

— Я — в двадцатом же, в октябре.

— Ну вот и мы — в двадцатом. Сначала вместе жили, ну а потом разъехались: как говорится, разные судьбы. Так что я с тех пор и не покидала этого места… Да.

— Да! — сказал Исайя Андреевич.

Хотел было Исайя Андреевич уточнить насчет семейного положения Марьи Ильиничны, но не уточнил: неловко показалось.

«Подумает, что навязываюсь; подумает, что в душу лезу», — подумал Исайя Андреевич — и не уточнил.

Шаг за шагом, не спеша дошли до дома Исайи Андреевича.

«Проводить ли Машеньку немного?» — подумал Исайя Андреевич и подумал, что неудобно. Неудобно навязываться.

— Ну вот, я здесь живу, в этом именно доме, — сказал Исайя Андреевич. — Вот эта парадная, а квартира двадцать девять бе. На са-а-амом верху. Почти мансарда, как у художников.

— Заходите и вы, Исайя Андреевич. Заходите в гости: я всегда рада буду. Вставочка у вас есть? Адрес мой и телефонный номер запишите.

Исайя Андреевич обрадовался несказанно, и сердце забилось резво, как в семнадцать лет. Даже в карман никак не мог попасть рукой. Наконец добрался, там, рядом с сердцем, нащупал записную книжку и, вытащив, на букве «м» раскрыл и записал: Машенька (фамилии не помнил, а спросить побоялся) и адрес: Загородный пр., дом № 3, кв. № 11.

Долго еще смотрел Исайя Андреевич, как Машенька медленно, осторожно переставляя от возраста несоразмерные высохшим щиколоткам ступни, уходит по Ломоносовской, бывшему Чернышеву, провожаемая осенним солнышком. Смотрел Исайя Андреевич со слезами у горла, но к слезам примешалось какое-то еще чувство: ну, не то чтобы планы, потому что и не знал еще Исайя Андреевич ничего ни о теперешней жизни, ни о семейном положении своей юношеской любви, — но кое-что примешалось, и от этого сильнее запрыгало сердце Исайи Андреевича и прибавилось бодрости; так что Исайя Андреевич, совсем как юноша семнадцати лет, взбежал по лестнице на пятый этаж, а если бы и не взбежал, то, во всяком случае, всего только один раз по пути отдохнул.

Исайя Андреевич поставил чашечку в сушилку, отошел и полюбовался: на кухне был порядок.