И написал бы я в начале коротко и скромно, без всяких там излишних слов:

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И тут же название главы — такое загадочное и в то же время всем совершенно понятное:

1975

«…странная смесь дурак на холме…». Этот абзац был целиком составлен из названий рок-песен (в переводе); авторы — «The Cream», «The Doors» (Д. Моррисон), Боб Дилан и другие. Единственной отечественной вещью списка была песня «Сердце-камень» первой ленинградской рок-группы «Санкт-Петербург» (лидер — В. Рекшан, ныне писатель и деятель), попавшая в список в виде идейно нагруженной строки текста — «лучше камень, впадающий в грезы» (далее было: «чем человек с каменным сердцем»), Это был главный хит, едва ли не гимн, тогдашнего андеграунда (начало 1970-х). Текст отсылал понятливого слушателя к субкультуре «детей», противопоставивших секс (но и духовное братство!), рок (но не в ущерб любому прочему авангарду) и наркотики (хотя не был забыт алкоголь) идеологически выдержанному и заформализованному миру «отцов». Каждому слушателю (тогда, впрочем, зрителю, так как полуподпольные «сэшнз» были единственным способом донести свои песни до публики) был ясен культурный контекст: эпитафия первым трагическим героям молодежного движения, в данном случае — умершему от наркотиков Брайану Джонсу, члену группы «Роллинг Стоунз»; песня, естественно, о таких вот крутых, но несчастных в буржуазном обществе одиночках, как и мы (я, к примеру, считал советскую власть стопроцентно буржуазной, пусть не строго по Марксу, но по реальному ее ханжеству, лицемерию и мещанским идеалам «гегемона»). Тут все хорошо совпало, а главное, совпали «темпора и морес»: угар сказочного коммунистического рая уже прошел, а угар всеобщего цинизма еще не наступил. Молодежная революция на Западе встретила волну критики консерваторов, но роялистичней короля оказался советский официоз, поэтому духовное разделение произошло легко, массово и без особых экивоков (определенная темпоральная вторичность нашего движения искупалась большими ограничениями и репрессивностью общества). Кстати, две мои ранние формалистские сказки уже начинались с предваряющих текст нотных записей («по жизни», а не изыска ради: ведь реальные встречи с читателем представляли собой чтения вслух, квартирные литературные «сессии»); таким образом форма и содержание первого абзаца «Рамана» при всех составляющих и не могли быть иными, чем были.

Часть вторая. Ну, следующий кусок текста — это тоже как бы «распевка» словесная: немножко «сюра», игры слов и перепева газетных политических штампов. А дальше — «…начинается собственно роман. / РАМАН/ Владимер Лапенков/ Путешевствия Юнгер-Мака/ Глава первоя». Здесь, кажется, все предельно просто в плане жанра. Хотя некоторые все же почему-то не догадались. Если анекдот сразу не рассмешил, соль лучше выбросить за порог. Тем не менее, даю скучное пояснение: это как раз не игра, не имитация, и не формальный эксперимент, а искреннее детское упражнение в подражание Свифту. Поскольку грамотой я еще не владел (и вообще выучился читать и писать печатными буквами самостоятельно, без обязательных ныне педагогических дрессировок), то и текст имел вид соответственный (как слышится, так и пишется, грамматика изобреталась по ходу). К слову сказать, в школе я был едва ли не единственным из первоклашек умевшим читать. И это было нормальным и легко объяснимым явлением: родители большинства из нас только-только стали обживаться, устраивать как-то личную жизнь после долгих лет войны и террора. Нередко им было не до нас, считалось, что на то и школа, чтобы учить, и все свободное время мы проводили на улице. Если по прочтению двух-трех книжек я уже возмечтал стать «писателем», то это свидетельствует лишь о том, что в семье сохранялось преклонение перед просвещением, ведь репрессированный дед мой, как-никак, был (художником-самоучкой, портретистом и «богомазом», а заодно эсером), хотя отец, технарь по образованию, посмеивался над моими «гуманитарными» увлечениями. Почему свой «роман» я начал с детского «Рамана», для меня не вопрос: ab ovo. Purqua pas?

Далее (до начала главки «Двести лет спустя») — чистейший вьюношеский наивняк. Мемуарничать на тему пубертатного периода, едва лишь выйдя из оного, — не самая удачная идея. Да и юмор, коим я пытался сгладить данное начинание, какой-то детдомовский. Разве что сочетание эпиграфов из Г. Блёккера и М. Прудникова (особенно текст последнего) выглядит грамотно: до буквы соответствует духу раннего постмодерна. Но это животная интуиция, никак не осмысленная, а царит, к сожалению, литературщина советско-пионерского толка (при всем ее «экзистушном», героикоромантическом «анти-», точнее, благодаря ему), порожденная тем же импульсом, что и детский «Раман».

«Элементарный пингвин…». Эти две строчки представляют собой перевод цитаты из песни битлов «Я — морж». Оттуда же и строка справа от фигурной стрелки, обозначающей взлет-выкидыванье указанных слева от нее имен. Еще два выражения заглавными буквами — цитаты из детского прототекста «Рамана». Наконец, во вспученном потоке блюз-джойс сознания промелькнул намек на ситуацию, которой обязано появление всего произведения: автор мается у себя дома, не имея возможности выйти, т. к. ему, хип-бедолаге, жлобы знатно навешали по физиономии.

Двести лет спустя. Идея этой главки недурна и на мой сегодняшний вкус, хотя воплощение могло бы быть много более остроумным.

«От 10 декарей…». Снова цитата, но не из «Рамана», а из чуть более позднего рассказа. Роль цитаты близка к роли цитаты из Прудникова, но с элементом ностальгии (в определенном смысле справедливо считал себя тогда пожилым, ведь и автор «Рамана»-«гена» в отношении к автору всего «корпуса» примерно в том же положении как последний к автору данного «хирургического» комментария).

Хвала гальюнам! Почему-то мне кажется, что юный Вова Сорокин, сидя на теплом унитазе в благоустроенном родительском гальюне, мужал с моим «Раманом» в руках. Во всяком случае, говоря о возможных влияниях на становление будущего мэтра, Юрий Милославский в «Литературной газете» (№ 29,1992) не обошел и моей скромной персоны.

Мир глазами современника. Скоротечные приметы времени переплелись здесь со случайными моментами рефлексии: левака Джеймса Олдриджа, облюбованного нашим партийным истеблишментом, я, естественно, воспринимал как какого-нибудь Аракчеева-Меттерниха, а Натали Саррот, создательницу французского «нового романа», — как Марианну с баррикад. От писателя Геннадия Гора, встречавшегося с Сартром и Роб-Грийе, я узнал, что первый на вечерах в СП показал себя отменным танцором и ловеласом, а второй все никак не мог понять причину критики «нового романа» со стороны совидеологов («ведь мы же, как и вы, боремся с буржуазностью?!.»). Тогда немало было всякой путаницы и невнятицы, например, «дедушка Фрейд» почитался в нашей суб-культуре за своего, но не из интереса к его методике и мировоззрению, а лишь по причине официозных нападок на само его имя. С другой стороны, и биография и внешний облик Че Гевары не могли оставить никого равнодушным, но связка «Че — Фидель — победивший марксизм» придавала всему этому дух изначальной гнильцы.