Эпиграф 2 Я лиру посвятил…
Эпиграф 3 «Раман» Лапенкова — настольная книга шизофреника. Оноре де Бальзак
Эпиграф 4
Я памятник себе воздвих,
Не трожь рукам! —
Получишь в дых!..
Эпиграф 5
Я памятник воздвиг, он тверже медных лбов,
К нему не зарастет тропа ортодоксалий.
Его не сокрушит упорный стук жлобов
И дух коммунистических фекалий!
Эпиграф 6
«Раман» Лапенкова — нательная книга диссидента. Лапенков
А теперь все хором: «Марш русских диссидентов»…
Глава первая (еще раз), в которой (наконец-то!) будет все, что надо: герои, описания природы, намек на интрижку и даже некоторое подобие сюжета, а главное, здесь почти не будет Лапенкова. Если это, конечно, возможно.
ИСТОРИЯ МОЕЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ
Гениальным я стал, конечно, не сразу, а немного погодя. Случилось это так. Будучи еще просто талантливым, я шел по улице, по которой сновали прохожие, одетые во множество пальтов. Стояло ласковое дождливое утро, и вышедший на панель милиционер Загадкин запросто подмигивал светофору, который все время мигал. В это время беглая лошадь бегло пробежала по троттуару. Она куда-то спешила, а на ней сидела толстая дама и неопределенно жевала конфекты. «Смелей!» — крикнул ей человек с лицом Шопенгауэра, торопящийся в инвалидной коляске по своим делам. Бледно-розовые птички осторожно какали на темно-серого бандита, который зачем-то ударял бабушку известного художника Семенова киркой по голове. Бабушка скончалась от переутомления. Тогда профессор Селедкин быстро засунул руки в карманы спортивных шортов и изменился до неузнаваемости. Рядом, стуча палкой, переходил дорогу Даниил Хармс, ослепленный удачей, пока на него не наехала «скорая помощь». В ней со всеми удобствами устроился фотограф Кукушкин, написавший «Гамлета». Здесь его нагнал приземистый старичок с тростью и одышкой в зубах и с романом Набокова вместо фамилии. Мне стало так противно, что я пошел на Неву и дал ногой под зад Володе Горбунову, пускавшему по течению кораблики и слюни. «Ничего-то вы не поняли в романах Щедрина!» — крикнул он, высовываясь на Большую землю. Я хотел было ударить его в катаракту, но передумал, так как вдруг понял, что стал гениален.
Отчетно-ревизионная комиссия по делам психбольниц обследовала ряд санаторно-трудовых лечебниц Заполярного края. Ею была выявлена новая тенденция в жизни и деятельности постоянных обитателей этих мест, своего рода завсегдатаев психоделизма. Так, пациенты оздоровительного лагеря им. Берии, насчитывающие в своих рядах полтора десятка Че Гевар, девять Фиделей Кастро, семерых братьев Кон-Бендитов, двух Рудольфов Дучке и одного Хрущева, стали проявлять неуклонное желание считать себя Лапенковыми. Почти все названные здесь личности обменяли свои «ego» на имя упомянутого фюрера интеллектуализма или антиинтеллектуализма, что в сущности одно и то же. В популярном лаг-пансионате им. Мусы Джалиля наблюдалась та же картина. Лапенковыми стали бывшие Наполеон Бонапарт, Ричард Никсон, Муссолини и некто Иван Голышов. Причем, по данным медицинской экспертизы, Наполеон и Никсон оказались настоящими…
(Из газет)
НАША ПОЧТА
Почитатели таланта Лапенкова, неудовлетворенные теми скудными сведениями, которые он сообщает о себе в своих книгах, бомбардируют редакцию письмами с просьбой ответить на те или иные вопросы. В частности, читательница из Великих Лук задает нам интересующий ее вопрос весьма интимного характера. Отвечаем вам, Марья Кузьминична:
— Доподлинно нам неизвестны его размеры. В воспоминаниях современниц эта цифра колеблется в пределах полуметра. Кто был прав, сейчас уже трудно установить. Каждому ясно, что не сантиметрами меряется гениальное. Поэтому хочется думать, что величина сия менялась в зависимости от обстоятельств и все писавшие об этом предмете были правы по-своему.
Школьники из поселка Жохово, Ярославской области, спрашивают, какие отметки получал Лапенков в школе.
— Судя по воспоминаниям самого писателя, до второго класса он учился очень хорошо, а потом, цитируем: «…Я взялся за учебу всерьез, и она пошла у меня совершенно фантастически…», то есть еще лучше. Владимир Борисович окончил даже несколько средних школ, из них пять экстерном.
Знатный дояр совхоза «Великий Пост», скрывшийся за инициалами К. А. Л., интересуется, любил ли Лапенков животных? Отвечаем:
— Лапенков, конечно же, беззаветно любил родную фауну, не исключая гадов и насекомых. Но особенно сильно он любил правительство. Приводим выдержку: «…Правительство люблю я особою любовью».
ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ С ДРУЗЬЯМИ
(Редакция благодарит за магнитозаписи, любезно предоставленные ей архивом ГБ. Многоточия обозначают слова и фразы, стертые цензурой.)
«В книгах философов я долго пытался найти свой путь. Глупец! Я не понимал, что „путь“ давно уже выбрал меня и свернуть с него можно было, лишь свернув себе шею».
«Я удивил своим вопросом девиц, страдающих отсосом».
«Самым смешным в построениях Маркса было то…»
«Перефразируя Киркегора, скажу…»
«Самое интересное у женщины — это…»
«Ох уж это „общество потребления“! Нам, слава богу, потреблять нечего и не на что».
«Записывайтесь в доноры для клопов!»
«Писательское дело — нехитрое».
«Нужно ли далеко ходить, чтобы занять 30 сребреников?»
ГЛАВА ОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ АВТОР ДЕЛИТСЯ СВОИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ О ЕВРОПЕ И ПОПУТНО ДАЕТ СОВЕТЫ ЖИТЕЛЯМ НОВОГО СВЕТУ
В русской поэзии стало уже традицией рифмовать Европу с одной не слишком благородной частью тела, именуемой изредка тазом. Но при моей склонности ни во что не верить, не потрогав предварительно предмета руками, я решил все же взглянуть на Европу, так сказать, с птичьего полету, то есть изнутри, посему и предпринял столь опасное, длительное путешествие в 55 000 (уподобляясь своему герою), чтобы изучить быт европеоидов и, как я уже говорил, потрогать Европу руками.
Ну, Европа, как многие, наверно, знают, омывается с севера Северным Ледовитым океаном, с запада — Атлантическим и с юга почему-то Средиземным морем. Ну, страны славянского порядка меня интересовали опять же не слишком, и я попросил высадить меня для начала в Германии. Ну, а где Германия, там и Берлин. По первости берлинцы приняли меня не особенно резво, их удивило, что я сразу полез на Берлинскую стену, но, узнав, кто я такой, все в момент заулыбались и разрешили мне погулять по стене, расписаться на Рейхстаге и даже разбить палатку в Трептов-парке. Мне показали переводы моих произведений на немецкий, но они мне не понравились: я плохо вышел там на фотографиях и даже один ус кверху. Слухи о моем появлении распространялись со скоростью звука и даже еще быстрее, где бы я ни появился, меня уже ждала теплая встреча, а жители Гамбурга даже преподнесли мне ключи от города. Такой оборот дела меня как-то смутил, не люблю я этой официальщины! Я пытался поначалу объяснять, что путешествую инкогнито, частным образом, но европеоиды народ настырный, их не переубедишь: забросали, конечно, цветами и прочей чепухой. В самолете, когда я летел из Германии в Париж, со мной находился не то какой-то известный киноактер, не то кто-то из битлов. Он страшно злился, что не у него одного берут автографы, и даже подошел ко мне и пропищал: «А ты кто такой?» Ну, я, известно дело, хрясть ему без разговоров по зубам и сразу книжку в морду сую. Он увидал мою фамилию на обложке, так чуть не обклался, даже зубы подбирать перестал. Впрочем, все обошлось, зубы у него были все равно не свои, и он быстро их опять приладил. А на аэродроме ему вновь не повезло: он оказался на пути кинувшейся ко мне восторженной толпы, так что, боюсь, ему там не только зубы поломали. Но в Париже я решил сразу это дело пресечь: или, говорю, пусть меня поклонники не донимают, или я сразу улечу назад. Помогло. Но французы-таки по-своему вывернулись — стали в тех местах, что я посетил, памятники ставить, а самые места, если мешали, сносить. Хотели даже Лувр снести, но я настрого запретил — есть и в Лувре на что посмотреть! Был я и в «Максиме», отведал впервые в жизни национальных русских блюд, а переводчик, приехавший со мной из России, так и вовсе объелся икрой, думали, что умрет, но выкарабкался, хотя и пришлось его отправить домой на диету. В общем, Франция мне понравилась, страна веселая и непринужденная, правда, несколько шумная, но тут уж я сам отчасти виноват. Из Франции я завернул в Испанию, где приглядывался к нравам испанцев. Они охотно делились со мной своим житьем-бытьем, фруктами и корридой. Мне полюбились их простые замашки, и я пообещал черкнуть об испанцах пару слов в одном из будущих рассказов. Испанцы дружный народ и хорошо говорят по-испански. Если бы не жара, я остался бы в Испании подольше, но надо было еще посетить Италию с папой римским. Папа ждал меня в своем Ватикане, мы вместе отобедали, после чего удалились в анфилады, где на два часа затянулась наша беседа. Папа много жаловался на Америку и так меня расстроил, что я решил тотчас по прибытии туда задать американцам хорошую взбучку. Но на пути у меня была еще Англия. В Лондоне со мной хотела встретиться английская королева, но я схватил в этом дурацком лондонском тумане жуткий насморк и не желал в таком виде появляться перед Ее Величеством. Королева сильно обиделась, и лишь позднее, когда открылась истинная причина моего поступка, она меня простила, и мы вновь возобновили дружескую переписку. Злые языки утверждают, что наша дружба не столь уж платонична, но сам намек настолько гнусен, что я даже не собираюсь отвечать на попытки некоторых грязных мерзавцев бросить тень на честь английской королевы. Но пора было и в Америку. Я приказал заложить почтовых, хотя премьер-министр уперся как баран и ни за что не хотел меня отпускать, то в парламент зазывал, то предлагал торговать. Я сказал, что, конечно, понимаю его британскую настойчивость, но мне и взаправду пора, так что кланяйтесь от меня британцам.
