Путешественник споткнулся и резко дернул ногой, попавшей в расставленный силок. «Черт подери! В чем дело?»

Неподалеку стоял вигвам, струйка дыма говорила, что он обитаем.

— Не удивляйтесь, — поспешно сказал N, — это силок на птиц. Здесь живет бывший профессор истории П-ского университета Гипертоник Б. Д. Он окончательно порвал с прошлым и весь в осуществлении руссоистских идеалов. Вам обязательно нужно с ним познакомиться. Романтика наших дней… Но вот и кладбище. Осторожнее, это святыни!..

Вырытые ямбы поросшего хореем кладбища заждались оставшихся поэтов. На могильных плитах виднелись полузатертые и свежие эпитафии.

— Кого там хоронят? — спросил Путешественник. Мэр пригнулся, чтобы лучше видеть, лицо его вытянулось, он стал напоминать муравьеда из Пекинского зоопарка.

— О! Это великий артист, Б-ский P. Р., — восторженно сообщил он, выпрямляясь и вновь превратившись в гамадрила. — Замечательный был человек! Увы, отсутствие публики и излюбленных напитков сделало свое черное дело. Выводится наш брат гений, а пополнения что-то не видно. Как говорится, такова она «се ля ви» жизнь. Но не будем о мрачном, взглянемте-ка лучше на наши музеи…

— Стыдно вас огорчать, — сказал Путешественник, — но мне захотелось отбыть в другую страну.

— Как жалко, — сказал мэр Распадобада, чуть не плача, — Гипертоник Б. Д. так мечтал о встрече с Юнгер-Маком…

— Здесь все так ясно, — сказал Юнгер-Мак. — Неизведанные страны манят меня…

Конец четвертого оргазма

Пока Юнгер-Мак и Лапенков отсутствуют, один в Неизвестных странах, другой — неизвестно где, позволим себе развлечь читателя небольшой вариацией на тему изящной словесности.

см. или не см. след. стр.

Когда Иван Сергеевич Тургенев подошел к дому Некрасова, Николай Алексеевич уже ждал его в парадном подъезде, коротая время с размалеванной вислозадой девицей самого молодецкого вида. Писатели облобызались.

— Ванюша, родной! — воскликнул Некрасов. — Не забыл еще дороги?! Сколько мы с тобой не видались?.. Пойдем скорей ко мне. Ты, верно, озяб…

— Что за прелесть эти русские женщины! — сказал он, когда друзья поднимались по лестнице. — Вот где скрыт талант народный, не задушенный «крепью».

— Сначала выпьем, — продолжал он, отдавая слуге шубу и трость Тургенева. — Ты прямо из Парижа?

— Нет, — покачал головой Иван Сергеевич, — я уже побывал в Спасском и в Москве.

— Москва-старушка! Скворцы Замоскворечья!.. Как там Александр Николаич? Все пишет?.. Ну, по махонькой!..

Они чокнулись.

— Я за то пью, — произнес Некрасов, — чтоб вы там за границею нас не забывали и Русью не брезговали. С Богом!

— Миколка! Где огурчики? — сказал он, отдышавшись. — Обленился, скотина! Да бутылку вина похолодней! Или мы с Панаевым вчера все оприходовали? Ты на меня, — обратился он к Тургеневу, — за старое-то не злобишься? Дурно, брат. Время было жаркое, сам понимаешь: Добролюбов, то да се. А сейчас — лучшие люди — кто за границей, а кто… Про Писарева уже знаешь? Тюрьма ему впрок шла. Так, брат, расписался, что только держись: и Пушкина прохватил, и вам, барчукам, досталось. А вот к воле человек непривычен оказался. Не успел и до моря добраться, как утоп. А ты говоришь: Париж!..

— Эй, Миколка, подь-ка сюда! — крикнул Николай Алексеевич, изрядно отхлебнув из бокала. — Вино-то теплое, сучья твоя морда! Да ближе, ближе… — И отвесил слуге знатную оплеуху. — Так-то проникновеннее будет.

Тургенев поморщился.

— Уж без меня бы, Коля. Я как-то отвык.

Некрасов прищурился.

— Знаем вас, расшаркались там по паркетам. Все флоберничаете. Ничего-то в вас русского не осталось. Впрочем, я не о тебе. Выпьем!

Это была эпическая картина, восклицает Историк. Два великих человека вот так, запросто, сидели друг с другом за столом и выпивали! Густые усы, кучерявые бороды, мощные лбы, особенно у Некрасова, который уже облысел, все это впечатляло даже неподготовленного зрителя.

— Похвастаюсь своим чистописанием, — произнес Николай Алексеич после пятого бокала. — Я ведь поэму пишу, по словечку ее собираю. Дай, думаю, Русь растормошу. Да ты послушай:

Или вот:

— Дальше не помню. Башка трещит… Да ты-то, ты-то как? Все молчишь?

Но Тургенев не любил говорить о себе.

— Я давеча был у Ивана Александровича, он жалуется на то, что в «Искре», как раньше в «Свистке», очень уж неумно наступают на некоторых представителей интеллигенции, тех, кого вы называете «постепеновцами»…

— У Ивана Александровича? — Некрасов вытянул губы и издал смешной звук. — У этого индюка с Моховой? Маразматик жалуется? Старая крыса. Я знаю, он заодно с Катковым. Я ему еще набью морду, узнает Некрасова!.. А про «Свисток» ты мне не говори! В нем слава России. И сейчас мальчишки-газетчики, завидев меня, кричат: «Дедушка, голубчик, сделай мне „Свисток!“» Вам, либералам, этого не понять…

Он заплакал, но тут же вскочил и сказал:

— Я тебя знаю. Ты меня презираешь. — Взгляд его сделался безумным. — Но народ меня не забудет! К топору зовите Русь!!!

Он кинулся к стене, опрокинув бутылки, и схватил охотничье ружье.

— У-y!.. Всех расшибу!!!

Здесь доселе ловко прятавшийся Историк получил прикладом по голове, и окончание достославного происшествия кануло в Лету, хотя по некоторым, возможно недостоверным слухам, Некрасов был убит в завязавшейся перестрелке.

Как известно, Пушкин очень не любил старых евреев, зато молодых евреек, напротив, любил очень основательно. Как-то раз один еврей сказал ему: «Нехорошо, Александр Сергеич, стариками-то брезговать!» — «Да больно вы мне нужны!» — нашелся Пушкин.

Незадолго до смерти Пушкин решил сменить свою фамилию на фамилию жены. После чего он прожил еще много лет и написал романы: «Обрыв», «Обломов» и «Обыкновенная история».

Когда правая рука Пушкина окончательно приросла к члену, он стал писать зубами. Друзья удивлялись и считали эти стихи подделкой. Все ведь знали, что левой-то руки у Пушкина не было!

Когда Пушкин и вовсе сошел с ума, он решил отправиться на Северный полюс. Родные отговаривали его от этой затеи, доказывая, что там даже чернила замерзают. «Насрал я в ваши чернила!» — отвечал Пушкин.

Однажды Пушкин выколол себе оба глаза и пошел просить милостыню на дорогах. Прохожие улыбались и говорили: «Ох, уж этот Пушкин! Вечно он что-нибудь придумает!..»

У Пушкина был лохматый пес по кличке Шпиндель. Друзья часто путали его с Пушкиным, на что поэт сильно сердился и однажды облил своих детей керосином и поджег.

Мать Пушкина не особенно любила Пушкина, а сам Пушкин очень любил своего отца, Сергея Пушкина, а дядя Пушкина тоже любил отца Пушкина, а самого Пушкина любил еще больше. Даже бабушка Пушкина любила всех этих Пушкиных. Потому о них и говорится в истории: семья Пушкиных!

Но ближе к «Раману»!

Эпиграф 1