— Этого вне очереди, — сказал Маг, выводя Автора на Лобное место.

Неизвестно откуда появился маленький прыткий человечек в желтом смокинге, по всему видно — журналист. Он стал теребить Мага за штанину.

— А может, мы его — того? Ко мне? Я ему почитаю свои вещи — пускай помучается?..

— Нет. Таких лучше сразу… Начинай! — крикнул он палачу.

Последние фразы Автор уже додумывал в полном сознании, очнувшись на середине сна и не желая упускать интересного сюжета. Но сюжет дошел до крайней точки: терять голову не хотелось, а иного выхода Автор не видел. Вполне приемлемое продолжение могло найтись вновь только в сфере «подпольного кино» сновидений, ведомого туманными мотивами свободного «хеппенинга». Автор закрыл глаза, мысль его сосредоточилась на плахе, словно в ней заключался ответ…

На листе бумаги нарисован человечек. Голова изображена кружочком, туловище — неровным эллипсом, руки и ноги — палочки с пятью ворсинками на каждой. Это Лапенков. Рядом портреты его закадычных приятелей — Генки, Альки и Женьки. Они также состоят из кружочков и палочек. В руках у них палочки потолще — мечи. Вокруг — пестроцветные деревья, дома с курящимися трубами, в густых кустах прячутся враги. Нет, это не кусты — враги побеждены в бою и справедливо исчирканы карандашом. Неподалеку — танки с предлинными зеббами. Тоже зачеркнуты.

Женька делает выпад, но я его отбиваю.

Потерь среди нас нет, но есть приобретения. Например, у меня на указательном пальце вздулся огромный желвак. Лето кончается, поэтому я вскоре вернусь домой, в город, с перебинтованной рукой, с «ячменем» в глазу, с дурным настроением и страхом перед началом школьных занятий. Тогда на одном из уроков я вновь незаметно нарисую в тетрадке себя и своих друзей. Уже отчетливо проступают лица, мы становимся непохожими…

Почем килограмм воспоминаний? А кто торгует килограммами? Так тяжело найти свой собственный грамм, гран, свою грань. Хорошо, если гран настоящий, грань не затерта в этом скопище чужих и чуждых граней. В раковине, с трудом вытащенной со дна, не жемчуг, а комочек грязи. Ей не грозит расставание с морем. Хорошо быть комочком, пусть даже грязи, он естествен, неуязвим, безбрежен в среде себе подобных. Бессмертен…

В плахе заключался ответ. Твердый, конечный, как восклицательный знак: точка отделена от линии коротким промежутком, как бы подытоживая самое себя. Она неплоха, эта плаха, она восхитительно хороша, она совершенна. Кружочек расстается с эллипсом и с палочками, прошедшими свой жизненный путь. Торжество геометрии.

Автор проснулся вялый и потный. Ему снились очертания изломанных фигур, какие-то пятна и еще что-то, чего он не мог уже вспомнить. Он долго пил слабый чай, попробовал закурить, но во рту стало так противно, что он с отвращением швырнул сигарету в ведро, стоявшее в углу. Взглянул на себя в зеркало и остался недоволен. «Вот след медведя…» С такой рожей, конечно, никуда не попрешь. Больше придумать было нечего, он отыскал в бедламе ручку и вырвал лист из конторской книги.

Рост: полтора-два метра.

Лоб: густой, вьющийся.

Нос: прямой, орлиный.

Глаза: неразборчивые.

Зубы: о зубах ниже.

Шея: веселая, дружелюбная.

О зубах я обещал рассказать ниже, но ниже у меня есть и более интересные части. Например, ноги. Ну, что сказать о ногах? Их у меня ни много, ни мало… А впрочем, не все ли равно? Расскажу лучше об ушах. Уши, на мой взгляд, даны не для того, чтобы щеголять ими, а для слушания музыкальных произведений. Я отвечаю им преданной заботой, каждый день стираю их и выковыриваю серу которая идет на спички. Спички, правда, не столько горят, сколько воняют, но ведь это первые опыты, к тому же об ушах не спорят.

Вот все, что я о себе хотел сказать. Передаю теперь слово своему другу Великому Магу, или, как я его любовно называю, Шарлатаниусу.

Я вот что хочу сказать: пора кончать с Лапенковым! Хватит. Размусолил тут сочиненьице, миф, видите ли, сочиняет! То есть пусть, конечно, но простите, где же тут литература? Кто станет читать эти полуграмотные вирши? Ну, я прочел. Даже понравилось. Да только зачем так выпячиваться? Кому это нужно? Для простого человека это белиберда, абракадабра, так сказать. А эстету это вообще ни к чему, он сам свое выпятить сумеет. Что ему Гекуба? Или вот пораженчество… Ладно. Я даже и не против. Пишет человек, пускай пишет, лишь бы не в рабочее время. Не нравится ему у нас жить, вот и пишет, сублимирует. Ему, может, так кажется, что до него никто еще так не писал, что форма у него о-ё-ёй, что стиль вдохновенный, гений, мол, да и все дела. Ежели ему теперь кричать, что так, мол, писать нельзя, что это ни на что не похоже, ему и в радость — это получше другой похвалы. А я иначе скажу: хорошо, скажу, пишешь, да не очень. И до тебя так писали. Детство вспоминаешь? Так и до тебя вспоминали. Свалка, говоришь? И без тебя знаем. В общем, брат, не выйдет из тебя гения. Да что там говорить! С ним порядочный гений и говорить-то не станет. Такие дела. Ты б мне лучше ответил, а на какую такую гениальную зарплату ты своих детей кормить будешь? Молчит гений. Как йог молчит. Вы вот, может, тоже думаете: дурак Скукин, косноязычен Скукин. Напрасно. Я в кабинете-то иным языком говорю. А кто-то считает: Иудушка Скукин. Ну, уж если я Иуда, — то Иуда Маккавей!..

В общем, пора кончать с Лапенковым! Пора.

Нечто вроде эпиграфа: Глаголом жгу в чужом мозгу.

Проблема художественных натур — одна из труднейших и щекотливейших проблем в современном мире. Как вовремя опознать и обезвредить художника? Над этим вопросом ломали головы представители не одного поколения. Прошли времена, когда художника хватали по первому подозрению и лишали способности к творчеству при помощи замуровывания, четвертования или кастрации. При теперешних до нелепости гуманных законах столь простой и действенный метод исключен из практики здравомыслящей части человечества. Поэтому нужно не причитать об ушедшем золотом веке, пуская слюни, а, засучив рукава, браться за дело в поисках новых возможностей борьбы. Сегодняшний художник — это уже не прежний мечтательный юноша, отрешенный от всего земного, которого легко было отличить от нормального человека и принять соответствующие меры. Сейчас ему свойственна умелая адаптация и защитная мимикрия. В этой связи не лишне отметить, что чем более изощряется методика преследования, тем более искушаются в хитростях ее объекты. Казалось бы, сражение обречено вестись вечно, с успехом 50 на 50. Но догматики просто забывают о том, что полная эластичность, приспособленность и неуязвимость превратили бы художника в его противоположность, то есть в человека нашего лагеря. Отсюда ясна необходимость конструктивного рассекречивания слабых сторон артистического индивида, которых у него, при условии его подлинности, не может не быть. Разберем несколько стержневых моментов в общей структуре врага. В первую голову, художнический темперамент определяется извращениями в области секса: однополая любовь, всевозможные изыски в постели, а кроме того, мастурбация — первый признак индивидуализма, преувеличенный страх перед импотенцией и прочие другие тонкости. Развратное и гнусное чудовище, художник падок на лесть, сочетает скрытую неуверенность в себе с повышенно громкой бравадой самооценок, завистлив, мнителен, болезненно переживает трудности адаптации, несдержан в эмоциях, нервозен, пуглив, быстро переходит от одного душевного состояния к другому, психически неустойчив, привержен к наркотикам, недоверчив, любопытен, сластолюбив, злопамятен, безмерно самолюбив, надменен, кичлив, неразвит физически, ленив, нечистоплотен, непостоянен в любовных связях, болтлив, непрактичен, пошл, циничен, лжив, ехиден, нелюбезен, непочтителен, корыстолюбив, нелоялен, глуп, вероломен, ради красного словца не пожалеет и отца, а также сотни и тысячи менее важных пороков…