Легенда о Лапенкове. При всей иронии, самоиронии и явном гротеске здесь немало документальных деталей тогдашнего коммунального быта. Причем иногда самые гротесковые моменты как раз и отвечают реальности, а другие, вполне правдоподобные, выдуманы. Например, во фразе «по неделям гнили их трупы» преувеличением является только множественное число, а в остальном это была действительно красочная история. Когда одного из наших соседей, лиговского хулигана, придушили за карточной игрой его же товарищи, мы, ни о чем не ведая, затеяли ремонт квартиры и никак не могли понять, почему запах краски, по мере высыхания, не пропадал, но становился всё более отвратительным… В общем, довольно-таки скромненько использовал я приемы литературного гротеска, стеснялся наверное.

Новые анекдоты из жизни Пушкина. На тот период я не знал никаких подражаний хармсовским анекдотам о Пушкине, подозреваю даже, что таковых еще просто не было по причине малоизвестности самого Хармса (я пользовался тогда личным собранием Владимира Эрля). Здесь я поставил себе вполне формальную задачу, сохранив внешнюю интонацию оригинала, выстроить каждый анекдот по собственной логической схеме.

Вторая книга. Никаких аллюзий на книгу Н. Я. Мандельштам. Название пришло по-бретоновски «автоматично». Цитат все же не избежал: первая — из Элиота, потом — в качестве смыслового перехода к собственному — текст Боба Дилана.

Игры в пустоте. Очередной наплыв ностальгически-романтически-экзистенциального настроения, более простительного какому-нибудь впавшему в литературный маразм старичку… История славна утопиями и крепка задним умом. Разумеется, слаще всего было в материнской утробе, но и это постольку, поскольку эмбрион еще не овладел искусством философской критики, а то б и там нашел немало упущений. Как бы жилось-писалось в эпоху «Рамана», когда бы знал, что и она со временем сравнится если не с «золотым», так с «серебряным» веком?

Глава последняя — глава первая. Вполне «сартроподобная» концовка, хотя ни строчки оного еще не читал. Да здесь и не в литературе дело: текст закольцован знаковым выражением из начального списка песен (авторы — малоизвестная рок-группа «Country Joe & Fish»), и это не форма самоуничижения «андеграунда», а, скорее, попытка оклика, обращения к родственным душам в иных временах и пространствах.

2003

Блохи — вот ураган! Эта сыпучая мгла без единого пятнышка света спешила навстречу тебе — как опилки железа навстречу магниту. Стихия, чирикая, чиркала по корпусу носа, настропаляла глаза прослезиться, царапала незащищенную плоть, ела теплую шею, не кашу.

Вторжение длилось ускоренно, длилось оно всего ничего.

Миниатюрные кайзеры вдруг исчезали долой с оскверненных участков улиц так же стремительно, так же внезапно, как и появлялись, однако последствия пиршества блох, анабиоз опрокинутой попранной чести, парша в очаге катастрофы, разбитые рваные бусы, непарные туфли, клочки шевелюр и медалей на мостовой, подтверждая жестокость явления, свидетельствовали мудрецу на заметку, что против орды вампиров еще нигде во всем индюшатнике не придумано средств обороны.

Стихия навстречу, падая сверху, фактически стригла вдогонку. Прохожие, застигнутые врасплох, окаменевали с испуга. Но многие фаты события все-таки фыркали, многие все-таки делали дико подскоки на месте, рывки на деревья, многие сразу потели, танцуя вприсядку плюючую польку содома, будто бы каждого, кто подвернулся под эту статью насилия, каждого крайне беспечного, кто подвернулся нечаянно, каждого пешего, кто не ковбой, кипятила со всеми другими друзьями-раззявами в облаке черного рева такая судьба. Многие фаты, статисты картины, послушно терпели в аду, когда многие нетерпеливые граждане, делая дико подскоки за порцией воздуха, бились о стены домов или, хуже того, друг о друга. Рациональный рассудок у всех ускользал от обязанности руководить ими. Разум отказывался распознавать обстановку, живая душа взаперти предрекала конец, а повсюду кишела грызня.

Когда возвращалось отишье, жители города кисли с опухшими сизыми рожами, как у потомственных алкоголиков, и ничего худого не помнили. Мужчины, то бишь и женщины тоже, все потерпевшие, все пострадавшие после нашествия, прятали самые гнусные кадры позора на дно подсознания. Блохи? Да вам если жарко, значит, у вас это приступ изжоги во рту. Вы наелись известки, но думайте сами, кому потакаете. Пусть у рептилий поверх организма свой собственный панцирь или своя чешуя серебрится на пузе. Человеку доступна другая планида. Человеку зато можно вдоволь кататься по сочной траве нагишом — у человека свой сад, и роса покрывает его лепеству. Думайте смирно. Блохи не более чем отвлекающий блеф, обращенный в острастку.

На свете каких только нет изощренных желаний! Посмотришь иной раз окрест и ахнешь от удивления — чего только людям не хочется!.. Найдутся, возможно, такие задиры-зануды, кто даже захочет прочесть эту книжку.

— Ну-ка, посмотрим, — скажете вы, настороженно тиская произведение. — Проверим на ощупь, у автора были причины писать или нет.

Были: однажды ему захотелось.

— Ответственно?

Пришла ему в голову мысль опрятно заполнить своими словами, своими слезами пачку хорошей лощеной бумаги.

— Гм, в голову, а не в иную конечность пришла?

Повторяю, пришла ему в голову мысль о напрасно пустующей пачке бумаги.

Для этого, не мелочась, он приобрел по друзьям тяжелейшую пачку — как бочку.

— Позвольте-ка.

Что?

— Серьезному автору, прежде чем сесть за работу, необходимо задуматься.

О чем же?

— Располагает ли он в кладовой своей памяти материалом для книги, а бочка бумаги, простите, не повод рассчитывать на похвалу дорогого читателя.

Кто сдуру вам настукал, что автор серьезный?

Это во-первых.

Насчет похвалы, во-вторых уже это, автор согласен с вами. Он и сам по натуре досужий читатель книжек и тоже не всякую весточку хвалит, но мнение вашего автора вряд ли должно приниматься другими как основное препятствие к выходу в свет их печальной печатной продукции.

Человечеству свойственно делать ошибки.

Все человечество мы.

Вот, если хотите, монтаж из амбулаторной прозы. Врач-оптимист-психиатр ошибся недавно в диагнозе для молодого полезного водопроводчика. Шизофрения, констатировал опытный доктор, когда с дюймовой трубой наперевес водопроводчик Эн-тик из домохозяйского штаба петрархипычей ворвался к нему в кабинет, угрожающе корча улыбку, мыча. Подвижная гамма гримас вплоть до тика и судорог не оставляла сомнения, что перед ним лицо не пророка. Но, к счастью, это была не шизофрения. Мастер трубы разгрызал за щекой кусок сахара.

— Сахара? Вы лакировщик.

Нет, у меня — хорошее настроение.

— Надо же! С чего бы оно у вас было хорошим?

Он постоянно какое-нибудь.

— А разве ни разу не крали у вас кошельки в автобусе? Не крали, считаете? Хам никогда не унизил вас грубостью чванства в присутственном месте? И не болели по праздникам дети и зубы?

Болели и крали, и хама подметили в яблочко. Но вырвать кому-либо зубы — не лучшее средство борьбы против боли. Зубы, вообще-то, болят не по собственной прихоти.

В моменты, когда очень больно, — хамы и воры, как волки, лютуют особенно в эти моменты, — нам каждому необходимо найти между нами двумя сотоварища по выживанию.

— Писатель! — вспомните вы.

— А? — отзовусь из толпы грамотеев.

Карлик обвыкся в этой рутине текущего времени, где каждодневно превыше всего ценил утро, когда спозаранок он еще на боку полусогнутый, полуслепой, полузрячий никто, воскресая, летел из ущелья в ущелье, летел из объятий в объятия без остановки, — не то чтобы долго, не долго, но быстро куда-то летел, — а затем у него наступало само пробуждение, бьющее в ясную голову, точно вино бытия.