— Постой! А с тобой рядом сидел какой-то парень! Я еще тогда подумал, что вы близки.

— Парень? — Она подняла брови, вспоминая, был ли с ней кто-нибудь.

— И именно поэтому мне было неудобно смотреть на тебя. А так и подмывало. Взгляну и отвернусь — представляешь? Хорош я был!

— А я следила за тобой.

— Серьезно?

— И даже было обидно — все смотрели, а ты нет…

— Вот черт! Что, так уж и не смотрел? — И засмеялся. — Да, представляю, как ты нарочно придавала ногам красивые положения, чтоб доконать меня. Ах, женщины-женщины, у вас и ноги — аргумент в споре!

Он вспомнил, как она нагнулась тогда, придерживая рукой длинные прямые волосы, и прикурила от свечи. Смотрел и не узнавал.

— А знаешь, — он оглядел ее голову, — с короткими волосами ты лучше. Ты нашла свой силуэт. Удивительно, что может сделать прическа!

— Вы очень любезны, сэр, — сказала она. И пожалела, что с длинными волосами не так ему понравилась, но знала — теперь она действительно лучше. Но все равно она была довольна — все-таки запомнил не только ее ноги и ее длинные волосы, но и того, кто с ней был рядом. Тогда она действительно была не одна.

А он все шутил, забавлялся, и в нем все пело — еще бы, ведь она шла рядом! И обычный осенний день казался ему ослепительным — ведь она рядом, и это была их не вторая, как оказалось, а третья встреча, и парк был изумителен. А он очень любил этот парк.

Они свернули с дорожки и, шурша листьями, пошли вниз по траве к ручью. У ручья увидели художника и тихо спустились к нему.

Старенький художник в плащике и кепочке сидел на складном стульчике у самой воды и сосредоточенно работал маленькими кистями в этюднике. Они помолчали над ним. Художник сердито оглянулся, как бы говоря: «Шляются тут…»

Но он молча, благоговейно и торжественно поклонился художнику. И не потому, что художник был большим мастером — этюд не получался, этюд был плохонький, самодеятельный, — но его всегда охватывала радость при виде увлеченно работающего человека. И он даже в этот свой редкий свободный день позавидовал озабоченному художнику, у которого явно что-то не клеилось, но который работал.

Они постояли, притихшие, над маленькой неторопливой кистью и молча пошли дальше; и у нее и у него появилось ощущение, будто рядом идет кто-то третий, старенький, грустный и тоже влюбленный, но понимающий, что его любовь — безответна.

Листья шуршали под ногами, лежали на ветках кустарника и плыли мимо в ручье, огибая камни.

И она сказала:

— Ты видел, как художник взглянул, словно что-то спрятал на лице?

— Спрятал свои чувства, — задумчиво ответил он. — Когда человек любит, а ему не отвечают взаимностью, ему всегда трудно сознаваться в этом перед счастливыми людьми. Он далеко прячет свой дневник. Этот старик любит искусство, но оно… сама видела… А несчастливая любовь не любит любопытных. И хуже всего вот такое любопытство праздношатающихся, когда сам работаешь. Знаю по себе. — Он вздохнул. — А если бы у него все получалось — что ты! Пожалуйста, смотри! Он был бы счастливейшим малым. Но этот скромный живописец честен. Ах, если бы все выносили на свет только то, чем сами довольны, — в мире не было бы лжи.

— Что, не было бы плохих зубных щеток? — улыбнулась она.

— Да, многого не было бы, если быть честным. Давай посидим немного. — И повалился на траву.

— Ты же хотел отвести меня к заливу. Я хочу посмотреть на залив с волнореза.

— Я потом покажу тебе залив с волнореза, а пока посидим. Помни, я твой экскурсовод и сладкое оставляю на потом. У нас еще есть время, — он взглянул на часы, — мы сходим и в рыбацкий поселок, он тут рядом, за парком, и на волнорезе постоишь, и над водопадом — плотина там, у шоссе. Все успеем! Я очень люблю этот парк.

Он снова закурил. Никогда она еще не доверяла так ни одному экскурсоводу и опустилась рядом, села, вытянула ноги и натянула на колени полы пальто. Он лежал на спине, курил и смотрел в небо.

Серые облака двигались над головой. «Полки идут, как облака!..» — подумал он и закрыл глаза. Тревожные облака все так же шли и под веками. Он увидел белый потолок больничной палаты и вновь почувствовал слабость. Открыв глаза, вздрогнул. Она смотрела в упор и сразу отвернулась. Серые облака шли все так же и неизвестно куда.

«Кто же так лежал? — подумала она и вспомнила: — облака… полки», и тоже посмотрела на небо. «Нет, там были высокие, спокойные, а эти идут, идут…»

Парк был очень тих.

Глядя на нее, он подумал: «Есть какое-то очарование, когда видишь, как в маленькой девочке просыпается взрослая женщина, и наоборот, когда в женщине остается именно эта детскость, непосредственность ребенка. Но чего больше в ней? Пожалуй, в ней есть и то и другое и еще что-то сильное, пружинное, неведомое мне в других».

— Представляешь, девочка играет в куклы, но вот прибежали мальчишки, и она становится строгой, покрикивает на них и повелевает вздернутым носиком.

— Да, хорошо, — сказала она. — Но мне всегда жаль тех женщин, в которых много ребенка. Они обаятельны, пока молоды, а с годами это проходит. Обычно — это безвольные натуры. Представь, сорокалетняя дама все играет в «семнадцать лет».

Он живо повернулся на локте.

— Ну что ты, здесь нужна такая воля!

— Подожди, я серьезно. — Ветер зашелестел в деревьях, и она посмотрела, как качаются ветки и летят новые листья. — И именно поэтому мне иногда бывает жаль мать. Она красива, добра, и в молодости — я верю отцу — она была очень обаятельна. Представляю, как она склонялась над цветами, гладила кошек, собак. Качала меня на руках… И отец любовался ею, но сейчас ей не хватает и воли, и ума. О ней не скажешь — вот тонкая натура! И нет того обаяния! Но доброта все та же.

Он склонил голову на плечо. Какой сложной и прекрасной жизнью живут ее глаза, губы, голос.

— Женщина должна быть не только добра, — продолжала она, — но и умна, а когда она добра и умна, тогда и обаятельна. Только тогда…

Это было сказано очень серьезно. Он смотрел: очень серьезная, и губы, и глаза, и даже руки с листьями. В ее лице был приговор женскому кокетству.

И он протянул:

— Ну, улыбнись, Галчонок!

— С тобой невозможно говорить!

— Но я же не виноват. Ты мне больше нравишься большеротым Галчонком! — сказал он. И вдруг повалился на бок, доставая носовой платок из кармана брюк, большой, красный, и, достав, воскликнул с пафосом: — Милый Галчонок, ты не представляешь, какой ты красивый, обаятельный и умный человек! — И высморкался. — Даже завернутая в это дурацкое одеяло — ты самая тонкая натура, какую я когда-либо видел!

Он быстро вытер нос, сложил платок и спрятал его в карман.

«Как он все просто делает!» — подумала она.

— Вот смотрю на тебя, и все здорово! И эти деревья, и листья — все. Весь этот день какой-то удивительный!

И вдруг замолчал, пораженный звуком своего голоса. Любовь? И испугался. А не проговорился ли? Но нет. Она сидит рядом, наконец-то рядом. А их товарищеские отношения — так ему по крайней мере казалось — незаметно перешли в отношения полудружбы-полувлюбленности. И никого нет. И она перебирает ветки, вытянула ноги, положила одну на другую, ноги в таких холодных сапожках! Почему-то сапожки сейчас казались ему очень холодными, особенно правый, только что побывавший по щиколотку в ручье. И захотелось стащить его с ноги, поставить на траву, и взять в руки ее холодную маленькую ступню, и греть в ладонях, дышать на нее, и гладить пальцы под тонким капроном.

Он полюбил. Это пришло как-то сразу. Он не помнил себя таким. Месяц назад ее встретил. Вчера узнал у приятеля ее телефон и вот позвонил. «И так прекрасно, что я ее встретил, что она есть! И вечером можно снова, с бьющимся сердцем, снять трубку, набрать номер ее телефона и после трех-четырех гудков ожидания услышать в трубке ее голос. И знаю, ее голос сразу потеплеет для меня».

Он знал, как ночью будет думать о ней и трудно будет вспомнить, какое именно у нее лицо, разрез век, какой нос, губы и какие глаза.