Он насмешливо посмотрел на входившего в калитку Ельцова и скрылся в хлеве, нанизывая на вилы беремя травы. Василий Федорович отбивал косу на наковальне под навесом сарая и, увидев медленно подходившего племянника, быстро, но несуетливо, что отличает деревенских людей, встал с елового чурбака и спросил:

— Как там? — Видно было, что его волновало то, справился или же нет на косьбе племянник, опозорился, вытянул? — Кончили, что ль, весь участок?

— Кажется, ничего, — ответил Ельцов, чувствуя, что в этом было скрыто громадное значение крестьянской трудовой жизни, то есть то, чтобы выйти наравне со всеми и не опозориться. И он подробно рассказал, как шла косьба. Он с чувством неловкости сказал также, что чуть не упал в одном месте на ряд, но все-таки выдержал и дотянул. Как ни старался Иван объяснять все сдержанными и спокойно выраженными словами, он, должно быть, не замечая того сам, выразился не без умысла, выставляя с хорошей стороны свою работу. Иван увидел, что Василий Федорович как-то странно, точно близоруко, сощурился и по углам его глаз пробежала быстрая тень насмешки, значение которой не было понятно студенту, но и в то же время он не мог не почувствовать ее иронический смысл. Когда племянник замолчал, Василий Федорович со странным и непонятным Ивану жестом дернул книзу его руку и скупо похвалил:

— Я рад, рад. Позору не было у нас в роду. И не должно его быть, — добавил он и пошел в хлев к скотине. Ельцов же отправился в хату. В чисто подметенной зеленым березовым веником горнице пахло тестом и перегнанным молоком. Жарко топилась печь, строкали и гудели смолистые сучья, шипела яичница на огромной и очень черной сковороде, кипел двухведерный чугун с запаренными отрубями. Анастасья обернула на его шаги сквозь бьющий столбом пар широкое и плоское лицо и, дрожа огромными, болтающимися без лифа под кофтой и видимыми в незастегнутой прорехе грудями, ловко и быстро вывернула дымящийся чугун в деревянную шайку. И, крикнув: «Катька, толки!» — стала орудовать ухватом в печи. Смущенная появлением Ивана, Катя быстро подошла к шайке и живо начала колотить в ней толкачом, так что паром заслонило ее всю.

— Есть хочешь? — крикнула Анастасья таким голосом, как кричат на лошадь, на корову, и тут же решила, не ожидая его ответа: — Ничего, подождешь, малец, пока все.

— Подожду.

Он хотел предложить свою помощь толочь пойло, но раздумал и, еще больше горбя плечи и пощипывая бородку, которая особенно ненужной была здесь, среди мужиков-колхозников, в большинстве уже не носящих бород, стоял около стены.

— Подождешь, — сказала женщина, но не зло, а добродушно и, видимо, как сыну. — Хватит толочь, неси. Эй, Митька! Ты че, пострел, носишься? Я тя куда послала? — закричала она в окно. — Ну, погоди у меня!..

Поужинав, Иван вышел за ворота. В деревне продолжал отовсюду слышаться говор и смех. Была суббота. В клубе, что стоял на возвышенности, ярко светились окна, играла музыка, и там, должно быть, намечались танцы. Он остановился в окутанном полумглой проулке и прислушался. И внизу, и выше, в сторону огней клуба, слышался все тот же смех и говор молодых голосов; затем все заглушил звонкий голос, который с выкриком пел частушку. Частушка с ёканьями и подхватами другими сильными голосами показалась ему необыкновенно звонкой и веселой по своей удали.

Та высокая музыка, что поразила его на косьбе, вновь и с большей силой зазвучала в нем. Мимо него, белея кофтами и отплясывая на ходу, прошли девушки. Одна из них оглянулась на студента, и Иван узнал ее и вспомнил, что о ней говорили как о бедовой. Когда он подошел к клубу, танцы были в самом разгаре. Скуластый, очень крупного роста и большой физической силы парень в накинутом на плечи пиджаке внимательно посмотрел на приблизившегося к ярко освещенному кругу Ельцова и сейчас же нагнулся к маленькому, с рассеченной губой и щекой своему товарищу и что-то сказал ему. Тот сдвинул на ухо кепку, что-то шепнул ему в ответ и, не спуская глаз с Ельцова, стал пристально следить за ним. Ельцов чувствовал, что за ним следят, как за чужим. Огромный парень, тоже не спуская глаз с Ельцова, с полным спокойствием подошел к нему. Отставив левую ногу назад, он с высоты своего роста спросил:

— Откуда взялся?

Ельцов не знал, что сказать ему. Парень еще дальше отставил ногу. И как-то машинально Ельцов сделал то же самое, отчего подошедший парень сразу нахмурился и будто немного смутился, но быстро принял опять позу спокойной уверенности в себе.

— С нашими смотри не заигрывай, нос расшибем, — сказал он, подмигивая, но все смущаясь чего-то, возможно, того, что эту свою позу он только осваивал и еще не привык хорошо к ней.

Студент улыбнулся на эти его слова. Естественная и примиряющая улыбка Ельцова несколько озадачила парня. Он тоже, выказывая доброту души, улыбнулся во все необъятное свое лицо, но помимо воли, не желая казаться простодушным, проворчал:

— Я это к слову.

Вытащив портсигар и предложив папиросу, Ельцов тем самым окончательно растопил недоверие к себе. Парень усмехнулся, закурил и, хлопнув его по плечу, отправился в клуб.

Идти в клуб после всего этого Ельцову не хотелось. Постояв какое-то время, он бесцельно пошел в конец деревни. Звуки радиолы удалялись и глохли, и теперь около него стоял лишь один ничем не нарушаемый покой засыпающей земли.

Иван не заметил, как очутился за околицей, за последним двором деревни, и под серебристым светом звезд на него набежала охваченная дремотой, уже колосившаяся рожь, а за полем странно светлел большак — древняя дорога, идущая мимо этих привольных хлебных равнин, засыпающих деревень и людей, так много сделавших славного на этой доброй земле. Вышедший из-за облака месяц хорошо осветил впереди тихо шелестевшую наливающимся колосом и уходящую до далекой гряды кустарников цветущую высокую рожь. Справа, обметанная ветлами, дремала и едва внятно бормотала на перекате река. Внизу, под берегом, томно и сладостно, словно состязаясь в безотчетном веселье, кричали и захлебывались от восторга лягушки. Вечер стоял тихий, лунный и настолько прекрасный, что очаровывало все кругом; он свернул с тропинки и шел, как во сне, по туго бьющейся о колени траве.

Он остановился и осмотрелся. Над осеребренной заводью сквозь легкий туман виднелись спины пасшихся лошадей. Было так дивно, так отрадно кругом! На месяц нашло облако, закрыло его совсем; желтое пятно постепенно становилось ярким, оранжевым, а над рожью за рекой, над деревней все трепетало тихое голубое сияние, все темнело небо с востока и все больше и гуще прибавлялось звезд на западе, все ярче и ярче мерцали они в реке.

Он прошел шагов сорок назад и остановился около какого-то плетня. За ним, за яблонями, смутно обозначались пустынный и широкий двор, крытый соломой сарай и большой дом с пятью освещенными окнами на дорогу. От копны сена, видневшейся в левом углу двора, текла будоражащая хмельная пряность. Ельцову показалось, что в сене кто-то шевелится. Он с бьющимся сердцем отбежал в тень акации и, прижимаясь к высокому плетню, стал напряженно слушать.

— Ты что ж это, а? — полушепотом проговорил там парень.

— А то, — сказала девушка и засмеялась.

— Я говорю: куда бегала? Ну?

— Не твое дело!

— Ты смотри не кидайся! Я тебе не кто-нибудь, говорю вполне серьезно, — пригрозил он, но затем голоса затихли, теплый ветерок прошелестел крапивой около плетня, послышался тихий девичий смех, и опять смолкло все. Он пошел дальше. У темного и очень длинного молотильного тока, пахнущего пылью летошнего хлеба, Ельцов остановился, пытаясь понять свое состояние. Эта чудная, просто волшебная июльская ночь, эти приглушенные голоса на дворе, эта чужая любовь не давали ему покоя.

Он пришел к себе в комнату за перегородку, раскрыл окно и сел около него, понимая, что не в состоянии был уснуть. Его томило неясное поэтическое, любовное чувство.

Он посмотрел на небо. Синий звездный шатер небес был все так же прекрасен; месяц поднялся выше, излучая на землю ровное серебристое сияние; Млечный Путь блестел и туманился в разверзнутой бездне. На перекатах, в извивах, освещенная светом звезд и месяца, таинственно темнела река. Лягушки, кричавшие с вечера, угомонились в пруду за околицей. Он выпрыгнул в окно в росистый, облитый светом месяца сад и, очарованный этой волшебной, тихой и теплой ночью, с бьющимся сердцем сел на ступеньку крыльца. Все кругом было погружено в сон, нигде не слышалось ни звука, и только изредка, с большими промежутками, как бы очнувшись, начинал убаюкивающе трещать коростель где-то на том берегу реки в зарослях кустов. Затаив дыхание, Ельцов слушал необыкновенную тишину и продолжал думать. В природе, пока он стоял и думал, произошел перелом от ночи к утру; звезды уже не блестели на высоте, а тихо окутывались молочной пеленою. Месяц сдвинулся, но еще не утратил своего зарева. Внизу, над рекою, смутно белел и колыхался туман. В чьем-то дворе, как будто сорвавшись, вдруг молодым чистым и звенящим голосом крикнул первый петух; ему тотчас отозвались десятка два других, закричавших разными голосами в линию по деревне.