— Погодка, пропади она, черт!

В столовой, свалив в кучу ватники, сушимся и пьем водку. Акимов сосет маленькими глотками, сощурив один глаз. Бубнов — законный трезвенник — и тот прилипает к стакану.

Кто-то волосатый дышит в затылок луком.

— Канавку схоронили, кукиш ей в печенку, хлебнем, мальчики!

— С трудовой победой!

— Есть за что — попотели!

Акимов через стол двигает красными вялеными губами.

— Заслуженно. Пот наш пускай тайга нюхает.

Бубнов мне:

— Ну работка! Голову мутит?

— Есть немного. Хотя видел и похлеще.

— А я не видел, — признается он. — Меня здесь ветром обдуло, — и смеется.

Один товарищ не может усидеть, срывается в развевающейся старенькой гимнастерке, очарованно встряхивает головой с копной волос, выбивает подметками дробь.

На балалайке режут «Барыню». Я же уткнулся головой в мягкое и вонючее, проваливаюсь все глубже и глубже — в голубую пустоту. Сплю.

Просыпаюсь почему-то в нашей палатке. Акимов грызет большое зеленое яблоко. Поворачиваю будильник на тумбочке: четверть десятого. Здорово я поспал!

Зубрилова и Бубнова нет. Акимов чем-то взволнован: он то и дело пересаживается с кровати на кровать, ходит.

— Мойся и ешь, — говорит он. — В Чернуху поедем. Ответственная командировка.

Он гладко — даже щеки лоснятся — выбрит. И костюм на нем новый: серый, английское трико. От него пахнет одеколоном «Шипр», что еще Маргарита привозила.

— Командировка?

— Доверие сознательным! Я дружинник, а твою кандидатуру Зубрилов подработал…

— Короче?

— Мы должны получить зарплату. То есть получит ее Люся. Ну да, Люся, та рыженькая. Кассирша. Ты еще ей комплименты говорил. Мы как физическая сила будем Люсю сопровождать. Дошло?

— Мы? Вдвоем с тобой?

— Поедет один… дядя Коля, милиционер. Доверчивый, дитя ясноглазое. Лопух.

Я как-то сразу не могу толком осмыслить, что это такое, и бормочу:

— Зарплату бригаде?..

— Крупней! Всему спаянному коллективу.

— Ты брешешь, что ли?

Акимов ощеривается, показав свои крепкие желтые зубы.

— Вопросы оставь при себе, идиот. Соображай.

Я брызгаю в лицо струйки воды и, не вытираясь, ничего не понимающий, выхожу наружу следом за Акимовым.

Около палатки дожидается «газик», мы залезаем в него и выезжаем. Шофер низенький, едва из-за баранки виден. Уши оттопыренные, пожилой. Под ломаным козырьком фуражки — колючие, хориные глазки. Оглядывает нас подозрительно.

На участке третьей бригады нас дожидаются дядя Коля и Люся. До этого я только раз видел дядю Колю: приходил зачем-то в семейный барак по соседству. Он длинный невероятно, похож на столб с гладко срезанной верхушкой: голова до ясноты выбрита, плоская, можно на ходу стакан с водой ставить — не разольется. В этот столб воткнули две кривые длинные палки — руки. В губах папироска. Глаза — светлые карамельки — безмятежны и наивны.

— Слыхали, мальчики, как Ботвинник срезался? — сообщает он нам так, как будто должно небо повалиться. — Очень, можно сказать, неожиданно.

— Слыхали, — спокойно отзывается Акимов, залезая в машину. Дядя Коля весь переламывается и лезет следом, долго впихивает свои ноги.

Люся — существо явно романтическое. Ей лет девятнадцать. На щеках ямочки. Она вся шоколадная, ситцевое платьице, обрызганное цветочками, открывает коленки.

Расспрашивает, между прочим, кто вчера выиграл в Москве: «Спартак» или «Динамо». Она обожает футбол, игру в поло и езду на конях. Здесь, к сожалению, ничего этого нет. Из культуры одна отрада: телевизор с местными передачами. Люся щебечет милым, с картавинкой голоском. Акимов бросает на нее доброжелательные взгляды. Даже по плечу ее похлопывает:

— Не хнычь, стадион соорудим. Чтоб мне провалиться.

— Тяжело здесь, — вздыхает Люся. — Но я привыкла.

Акимов озабоченно косится на шофера, а на дядю Колю он не обращает никакого внимания.

Прогулка мне непонятна совершенно. Акимов — дружинник? Сверхсшибательное что-то. Люди — это слепцы, что ли?

Акимов сует мне розовое яблоко.

— Скушай. Витамины.

И Люсе дает такое же: ему, видимо, посылку горемычная мать прислала. Яблоко очень сладкое, мягкое, так и тает во рту.

Задремываю, а мысли бродят и бродят, и все ноет плечо — вчера ночью в овраге, около тоннеля, кто-то лопатой задел.

Про что-то мягким голосом рассказывает дядя Коля: наверно, опять про шахматы, я не прислушиваюсь и все хочу поймать какую-то главную мысль, остановиться на ней, чтобы хорошенько обдумать нечто важное.

— Таль силен, если бы не спешил. Возможно, наверстает. А Смыслов так и останется эксом…

До чего же уютные слова у этого дядя Коли!

Машина наконец вырывается из тисков тайги. Между деревьями мелькают крыши, красные цистерны с горючим. Шофер тормозит около серого дома. Здание банка нетипичное: двухэтажный пыльный особнячок с резными окошками и крыльцом. Шофер неспокойно говорит, оглядываясь на группу парней шагах в десяти:

— Буду ждать. Получайте.

Парни, человек пять-шесть, с книжками, сидят в крохотном скверике из молодых липок, который примыкает сбоку к банковской стене. Один — гигант в майке — поплевывает семечки, спокойно поглядывая на нас. Читают что-то коллективным образом.

На крыльце я инстинктивно оборачиваюсь. Шофер жует губами мундштук и пристально смотрит то на нас, то на парней.

Акимов внутри дома, в узком коридоре, боком пропускает вперед Люсю, дядю Колю, а мне дышит в ухо словами, шипит, как примус:

— Стой здесь. Понял? Не вздумай дурить. Предупреждаю!

Во мне что-то напрягается, по спине бегают иглы, потеют веки. Дурацкая штука, когда они потеют. Я наконец понимаю и разгадываю его ходы… Когда ехали, мне ничего похожего не пришло в голову. И вдруг вот она, обнажившаяся истина, караулившая меня повсюду день и ночь после Колымы… «Предупреждаю» — значит, он меня вроде как завербовал еще дома, когда я проснулся. Но мне все-таки наплевать, ничего не стоит шагнуть в эту обитую железом дверь и сказать дяде Коле и Люсе… И я уже берусь за ручку, которая отчего-то, как кусок ледышки, морозит мне пальцы. Почему-то я отдергиваюсь назад: нет, нет, меня никто, ни одна душа не видит. Я один с самим собой… Я читал книги про воров — тогда, зелененький, совсем пухлоротый, в родном Саратове, дружок, главарь из той компании, мне их подсовывал. В книжках герои легко, как будто стакан пива выпивали, крали ценные сокровища. Бог ты мой, чего же, чего же мне так невыносимо тяжело? Как будто на спину посадил удава, я согнулся и волоку его. Книжки врали, акимовы врали… Замусорили душу. «Копаешься?!» Это уже надо мной чей-то чужой голос издевается. Во мне как бы два черта — один страшней другого — тянут: кто кого?.. И шелест денег из-за двери. А ладони чешутся, а тело мое радостно поет — горячие денечки были, поработали!

Наверное, уже много проходит времени — возможно, полчаса, сорок минут? За это время кто-то мимо стучит каблуками. И все шелест, шелест… бумажек. Загораживаюсь, а в них — голубенький дымок легкой жизни. Дачка из нагретого камня вырисовывается за окошечком, протяни руку — море. Бархатное. Раз живешь — другую жизнь на этом свете по разнарядке не выписывают. Хватайся!..

— Иди. Туда. Вниз. Скорей! Скорей!

Лицо Акимова прыгает, в левой руке сжимает чемодан. Он его взял около кассы и стал выходить первым. Сильно прихлопнул дверь.

Там, с той стороны, задергали ручкой. Не успеваю моргнуть глазом, как рука Акимова сует в замочную скважину свой, припасенный ключ. Щелчок…

За дверями крики, Кажется, голос дяди Коли, Люськин пронзительный. Судорожно барабанят. Орут в телефон.

— Скорей, идиот! Ну?!

Толкает в спину, дышит в затылок.

И я скольжу по истертым ступеням черного хода нетипового дома.

— В тот переулок. Не беги. Улыбайся!

Солнечный свет ослепляюще ярок — режет глаза.

Парадный вход в банк вместе с нашей «Волгой» скрыт желтой облупленной стеной. Мы и скользим, как тени, вдоль нее.