Я крепко закрываю веки и зажимаю уши. Какое мне дело до чужой судьбы? Надо в себе еще разобраться. А солнце и жизнь вечны, и в какие-нибудь райские времена меня уже не будет; из меня вырастет лопух, ни одна грешная душа не помянет, — зачем же я живу?!

Мучила жара, а теперь дожди. Четверо суток льют почти что без перерыва. Тихие, мирные, без гроз и громов, они наполняют тайгу непередаваемо-грустными шумами. Земля расхлюпалась. Из оврагов тянет грибной и осенней сыростью. Грибов — великое множество. Мы их варим, жарим, эти белые, никогда не видевшие людей грибы. Брезентовые куртки нас не спасают: набухают, становятся железными. Штаны тоже, а на сапоги невозможно смотреть — раскисли, как губки. Самое скверное — негде сушить одежду. Костры гасит дождь. Печек в палатках нет. Устраиваем приспособление: посреди палатки вырываем ямку, в ней разводим маленький огонь и так сушимся, обступив его со всех сторон.

И, несмотря ни на что, работаем. Бубнов и четверо рабочих обслуживают бульдозер и грузят породу на самосвалы. Прибыло пополнение: группа молодых парней. От них узнаем: кончили срок службы — и сюда, гнусовую тайгу покорять. Баян привезли. В житве несколько повеселело. Я тружусь на пару с Акимовым.

Какие-то скрытые, невидимые простым глазом силы все время толкают нас друг к другу так же неотвратимо, как закон инерции толкает пущенные на путь вагоны.

В нас, видимо, сказывается родство душ. Мы точно спутаны одной веревкой. Я благодарен Акимову, что он молчит, он мне — за то же самое. После пафоса и рыданий уже больше не разглагольствует, посерел и похож на вяленого сазана.

Иногда Акимов гундосит песни. Бриться он бросил. По моему предположению, у него должна вырасти роскошная бородка.

Мы пилим ели. Это старые крепкие деревья. Смолой измазаны куртки и руки. Смола как спирт — даже кружит голову. Во время перекура мы иногда разговариваем. Начинает, как обычно, Акимов:

— Надолго думаешь задержаться?

— Время покажет.

— Что мы заработали: псу под хвост!

— Пропиваешь.

— А ты?

— Я коплю состояние.

— Зеленый наив. Увезешь ревматизм и прочие дары.

— Иди к черту! Тошно! Нам хорошо платят. Не пей.

— Про меня что-нибудь знаешь?

— Знаю.

— Уверен, что зря выпустили?

— Отстань.

— Я сильно трудился, Алексей.

— Где маячил?

— Триста километров от Вологды. Места не столь отдаленные, но памятны. По гроб не забуду!

Акимов молча скрипнул зубами.

Подходит Зубрилов. Куртка, лицо, брюки — все в грязи. Как всегда, деятельный.

Просит закурить. Объясняет, что делать дальше: будем рвать крутой склон оврага, нужно завалить его, сюда прибывают грузовики, бульдозеры, экскаваторы, — словом, готовится штурм. А мы уже и так еле волочим ноги.

— Тол закладывайте прямо по флажкам. Давай, ребята, — Зубрилов взглядывает на часы. — Минут через тридцать-сорок придут машины.

Бикфордов шнур тушит дождь: нам приходится укрывать его еловыми лапками. Пока огонек скользит под зеленью, мы отбегаем. Тычусь лицом в мокрую траву, в раскисшую землю. Земля скрипит на зубах, ею забиты уши и ноздри, трудно дышать.

Акимов сипит в ухо, но я не слышу — видимо, матерится. За дождем плохо видно движение машин, но гул моторов в перерывах между взрывами стоит очень сильный.

Нас отыскивает Бубнов. Что-то сует нам в руки.

— Лопай, ребята: Ася угостила. Велела всем дать.

Изюм без косточек, сладкий и пахучий. С тех пор как встретил в столовке, больше я ее не видел. При упоминании о ней во мне начинает дрожать тонкая больная струна. Раскисаю, что ли?

Нет, другое… Из темных тайников души черной липкой мутью поднимается обида. Пленкой застилает глаза. На них наворачиваются слезы, горькая, разъедающая накипь. «Сопляк зеленый!»

Кто-то темный склоняется ко мне.

— Двигайте к бульдозерам. Что вы уши развесили?

Зубрилов неутомим, как ишак, и мы трусцой бежим за ним по испаханной гусеницами земле.

Воздух пропитан гулом моторов. Люди молча двигаются во всех направлениях. Мы этот сволочной овраг должны во что бы то ни стало одолеть к утру. Нас все время подстегивают какие-то графики, планы, чья-то воля заставляет бегать, орать, потеть до изнеможения.

Я тоже захвачен вихрем. Дождь усиливается, собственно, мы его уже не замечаем: ноги переставляем механически.

Скорей не наяву, а во сне доносится разговор:

— Бомбить бы самолетами.

— Толу не жалейте.

— Легче, по ноге ударил.

— Свистунов, гони машины.

С ног до головы окатывает грязью. Я отряхиваюсь. Глаза налиты водой: перед ними серая пелена. Протираю кулаком и снова берусь за лопату. Ручка жжет ладони, выскальзывает, точно живая рыбина.

Швыряю землю на зубья экскаватора, тугое тесто глины никак не хочет поддаваться воле машины, но рабочие руки все могут.

Сталкиваюсь с Акимовым. Лицо его вытянуто, и нижняя губа отвисла. Мы с остервенением вонзаем лопаты. Теперь нигде не слышно разговоров. Теперь говорят и поют машины, напрягаются наши мускулы. Изредка кто-нибудь чертыхнется. Хруст отваливаемой земли, звяк железа о железо, глухой шорох, надорванный вой грузовика, ползущего с породой из оврага… Постепенно в сизой мути проступают контуры тоннеля.

Слева и справа вспыхивают прожекторы. Их много, штук семнадцать. Столбы света выхватывают маленькие фигурки людей, которые ползают по земле. Акимов потерял снова кепку, уже вторую за одну неделю. Везет же человеку! Голова у него острая, похожа на тот копыл, на котором мой дед плел когда-то лапти. На такой голове кепке удержаться весьма трудно.

— Не видал, а? Плисовая, баба привезла. Парижская мода, люкс… Не видал? — бормочет Акимов, тычась во все стороны.

Я стискиваю зубы. Я фанатик. Каждая клетка моей кожи впитывает звуки. Я работаю. Так я в жизни еще никогда не работал. Наступает короткая передышка, по сторонам сгущаются сумерки, но кусок оврага, по которому мечемся мы, освещен ярким светом.

Люди теперь стоят без движения.

Почти все дышат разинутыми ртами. В свете прожекторов люди кажутся зелеными, как призраки. В моем сердце происходит смещение. Я утратил, что было до сегодня, и ни к чему понятному еще не пришел: стою на полдороге…

Акимов и Бубнов курят. Бубнов дергает полу куртки Акимова:

— Палец горит.

Акимов всасывает последнюю затяжку, поясняет:

— Стойте тут. Пойду за толом. Зубрилов велел с той стороны рвать.

Карабкаемся вверх. Внизу шевелятся люди и машины.

Здесь тихо, только шорох дождя. Сопит какой-то человек. Еще приволок толу. Говорит возбужденно:

— Зубрилов велел начинать.

Он быстро скользит, сползает вниз, к прорубаемому тоннелю. Закладываем сразу пять шашек, шнур кладем короткий — успеваем отбежать, наверно, метров сорок — сорок пять. Вжимаемся в землю. Взрыв трясет, обжигает дыхание.

Бубнов скоренько ощупывает себя руками.

Акимов тоже: голову.

— Кажется, цела?..

Снова показывается тот паренек, который приносил тол.

— Ребята, никого не зашибло? — Он смеется.

Он совсем юный и очень трусливый. Акимов ворчит:

— Марш отсюда, сопляк!

Еще четыре взрыва срывают целый пласт породы.

Валимся от усталости. Воздух налит водой. Над тайгой, в сторону востока, чуть-чуть заметно сереет утро. Больше рвать опасно: как бы не зацепило рабочих, которые в какой-нибудь полусотне метров от нас.

Зубрилов удивленно оглядывает рваный котлован, хвалит:

— Молодцы, ребята. Сейчас кончим. Еще немножко!

Дождь, к счастью, стихает. Стихает и гул. Глубокая, ничем не нарушаемая тишина теплится над тайгой. С веток падают капли, но воздух становится суше и добрей к нам. Берег мы разрубили и часть оврага засыпали, будь он неладен.

Две отвесные стены стоят друг перед другом. Мы сползаем вниз, в это мокрое дымящееся ущелье. Несколько машин, загнанных но самые оси, торчат в сплошном месиве грязи.

Шоферы безучастно курят около них. Уходят и они вместе со всеми. Разговоров не слышно. Чмокают сапоги, кто-то ругается беззлобно: