Спохватывается:

— Идти надо. Обед ведь кончился.

— Мы встретимся? Я соврал тебе про девчонку.

— Так ее не было?

— Да.

— А кто же ты? Кто ты вообще такой?

— Кто я? Не знаю. Не в рубашке родился, как некоторые.

— Ты любишь деньги?

— Нет. Там, на Волге, наши скучали: «Ах, гады чистые, интеллигентики — сотнями загребают в месяц». Мне было смешно слушать. Около банка, когда мальчики в нем «работали», а я дежурил, этот дурман ударил в голову. Жизнь нарисовал, аж рот разинул, идиот, от собственной фантазии. Но все проходит. Это поэт верно подметил. Хочу чего? Звезд доставать я не собираюсь. Шумные аплодисменты не по мне. Остап Бендер правильно изрек: «Не надо оваций». Что надо? Дьявол знает. А что-то надо. Три нормы дать могу, чтоб и меня — на Доску почета. А кто меня такого посадит туда?

Что-то я в самом деле разговорился. Отчего-то хочется выговориться и понравиться, наверно. Только и слова корявые, кажется, получаются, как я сам…

Мы долго сидим молча.

— Так мы встретимся?

— Если ты хочешь…

— Я очень хочу, — говорю я.

— Тогда в семь. Тут же, около речки. Сегодня в семь. Хорошо?

— Какой разговор!

Акимов встречает воркотней:

— Где черт носит? Пора тол закладывать. Зубрилов вон лается.

Второй день мы рвем «Сопку Маньчжурии» — паршивый земляной козырек, который нам мешает. Земля — что-то среднее между камнем и плотным слоем глины. Один взрыв пятикилограммовой шашкой пробивает лишь небольшую ямку. Стоит адская пыль, нет ни дуновения, одна духота.

Акимов потерял свою серую, блином, фасонистую кепку — ищет, чертыхается:

— Куда делась? Сидела на башке… Черт!

Четыре часа отбегания, пригибания и глотания пыли выматывают нас окончательно.

Я ложусь животом на горячую землю, закрываю глаза. Мне это не в новинку, видел и похуже, но добра все-таки маловато. Саднит ушибленное колено, в глазах от усталости и жары желтые мухи. Губы склеиваются. Я уже не слышу гнуса — его, кажется, здесь меньше.

Минут через пятнадцать Акимов трясет за плечо.

— Вставай, дернем.

В руке бутылка наполовину с водкой. Пить в жару — последнее дело. Но я глотаю острую жидкость — не то спирт, не то водку. Бубнов осоловело, без очков, мигает на нас из куста.

Акимов вздыхает.

— Ах, житуха… проклятая.

Я знаю, что от него ушла жена, успокаиваю;

— Вернется.

— Вряд ли. С фасоном. Ты ее не знаешь. А я плевал.

Приезжает на грузовике Зубрилов. Только теперь замечаю, как сильно сдал он за последние дни, осунулся. Длинней стал нос. В уголке рта потухшая папироса.

Начинает дико ругаться. Я ни разу не видел его таким освирепевшим. Этот человек, вероятно, не может жить для себя. Один костюмишко на вешалке болтается.

— С шурфом сегодня покончить! — кричит он. — Завтра будем делать подчистку, а послезавтра сюда придут уже машины со шпалами. Считаю, что дошло? — резко поворачивается и лезет в кабину грузовика.

Снова тащим ящик с толом. Снова отбегаем и прибегаем. Бубнов снимает рубашку, аж дымится. Воздух жаркими волнами бьет в лицо, выжимает слезы, взрывы трясут тайгу, и эхо пугливыми белками прыгает по вершинам.

В конце концов «козырек» мы разворачиваем. Рыжая земля пахнет пылью. Мы, будто ослепшие, сползаем к речке прямо в штанах и рубахах и плюхаемся в воду.

Тут же трое из бригады, мелькая белыми ягодицами, ныряют с коряжины. Лупят друг друга по спинам, гогочут.

Мы с Бубновым вылезаем раньше. На бубновских часах четверть седьмого. Значит, еще сорок минут до свидания.

Пока Акимов купается, мы разговариваем. Меня поражает наивность вопросов его, но парень мне нравится. Спрашивает:

— Что будет лет через сто?

Пожимаю плечом: что? В самом деле: что-то будет, хотел бы я знать?

— Кто-то будет жить. Целоваться, — говорю я.

— А мы им, будущим, чудаками казаться не будем?

— Чудаками?

— Ага, придут-то на готовенькое. Им не придется такую вот дорогу в тайге прорубать. Как думаешь, Алексей?

— Я думаю, им будет сложней жить, чем нам.

— Вряд ли. Почему это сложней?

— Потому что умней будут. Дуростью нашей не переболеют. А умным, Бубнов, тяжелей жить.

Бубнов сидит некоторое время молча.

— А когда ты… стоял около банка… боялся?

— Боялся.

— Тебя тянуло?

— Не помню. Наверно.

— Что-то я, знаешь, не очень тебя понимаю: и боялся красть и тянуло? — Бубнов мигает женскими, симпатично загнутыми ресницами. — Ты или хитрец почище Талейрана, или просто любитель каламбуров.

— Ладно, — говорю я, — прикроем-ка прения.

Мне хочется, закрыв глаза, отдыхать и не думать ни о чем. Ни о чем на свете. Но он говорит мне:

— Знаешь, тебе, по-моему, надо жениться.

— Почему?

— Мужики добрей становятся. И плавятся, как свечи, не замечал?

— Я не хочу оплавляться. Обкатываться.

Бубнов хмурится, желая, должно быть, выглядеть вполне взрослым мужчиной, и умолкает. Выходит из воды Зубрилов, и мы втроем, еле двигая от усталости ногами, бредем по облитому солнцем лугу домой, к палаткам.

На скорую руку ем кашу, выпиваю стакан молока и спешу к речке, но не туда, где купались, а к месту протоки. Ася ждет меня. На ней модное синее платье, в руках какой-то томик. Оказывается, Есенин. Она очень любит Есенина.

Сидим на берегу, смотрим, как крутит волна, на игру воды и на отраженные в ней сиреневые облака.

Из невидимых чащ ползет острая гарь. Воздух раскаленный, так и дышит, обжигает лица.

— Лес горит, — Ася тревожно всматривается в горизонт, который уже подергивается дымом. — В тайге это ужасно страшно. Как бы не было грозы.

Ломаясь углами словно по ступеням, в небо вонзается молния. Молния высекает удар, он бьет в землю, колотит воздух, сыплет дальше, по горящим от заката облакам. Становится очень тихо, немо и невесомо. Видно, как далеко над тайгой туча пустила стену дождя.

Мы вытягиваем шеи и ждем. Не шевелится ни один лист, все облито синим зноем. Птица разморенно пискнула в кустах и смолкла. Где-то близко слышен всхлип первых капель. Одна, крупная, как ртуть, падает мне за воротник. На тайгу наползает зловещая тень, она гасит закат, сквозь сумеречье рубиновыми точками дрожит свет. Вверху, в вершинах, вольно прошумел ветер, отряхнув на нас иглы, мох, кусочки седой коры.

— Бежим под дерево. Скорей! — Ася тащит меня за руку. — Ты смелый! Мне с тобой ничего не страшно.

Дождь выплескивает как-то сразу. Густые лапы елки спасают на какую-нибудь минуту, но мы удачно перебегаем под другую. Вода льет и клокочет, точно целое море опрокидывается над тайгой. Мы погружаемся в полумрак.

Я прижимаю к себе девчонку. Я весь в сладком тумане. Упирается кулачками в мою грудь, смотрит напряженно, не мигая, и я чувствую, как напружены ее гибкие ноги.

Мне жутко хочется ее целовать — чистую и свежую, пахнущую только что распустившимися цветами, но она смотрит из какой-то дали на меня, точно из другой земли, — знакомая и чужая.

— Можешь меня полюбить? — спрашивает она скороговоркой, улыбаясь одними губами и не подпуская к себе.

Мог ли я ее полюбить? Я уже слышу какие-то другие звуки в мире, вижу, как стал чище. Этот лес и сам я прочистился, что ли, и не злобятся глаза так, как прежде, не кусаюсь — с самой той встречи, как я ее увидел.

— Я могу, могу…

— Бежим под дождем! Так здорово…

Я не успеваю ничего сказать. Она похожа на молнию, только треплется по гибким коленям подол платья и мотаются косички. Я лечу за ней, разрывая кусты, болтая длинными руками, я пьяный, и ничего нет для меня — ни гнуса, ни жары, ни холода, ни прошлого — я в синей пустоте…

Вымоченные до нитки, мы медленно бредем к палаткам. Дождь все еще льет, но мы не пытаемся от него защищаться. Ася босая, босоножки держит в руках. Впереди виднеются огни — вероятно, подтягивает свои силы вторая бригада.

Ася в сумерках жмет мою руку.

— Мне очень хорошо!

— Не простудись. Мне тоже.