Еще тесней и глуше показалась ему жизнь в Степановой хате. Под отцовскую крышу в Кудряши переходить в своем семейном положении Лешка не хотел. Там ждали на жительство брата с женой и сынишкой. Нет, такое не устраивало. С Машей стал сух и груб — вымещал злобу из-за пустяков, а оставшись наедине с собой, путаные гнал думы: «Обмещаниваюсь. И черт с ним со всем: живем-то один раз!»

А хата Степана и вправду была худая… По стенам снаружи сиротливо стояли подпорки, крыльцо сгнило, меж кривых ступеней проросла трава, в сенцах надо пригибаться, чтоб не стукнуться головой о скосившуюся балку, оконца опустились чуть не до земли. В пазах сруба яичным порошком желтела червоточина. В красном углу, над столом, тлел засиженный мухами лик божьей матери, сверлил и пугал полусумрак хаты горючий и кого-то поджидающий огонек лампадки. Дед Степан в последний год часто и много простаивал в углу (раньше крестился даже), безжизненными губами шептал молитвы.

Цветы на окнах в глиняных горшках цедили сквозь себя и без того скупой свет, какой проникал в хату через два маленьких окошка. Все время стоял сырой, плесневый запах, а под печкой, откуда ощеривались ухваты, Лешка два раза видел земляную коричневую пучеглазую лягушку. Житье не радовало, оно пугало…

В окованном сундуке у Маши добра — застиранное платье, ситцевые ношеные ночные рубашки, перештопанные чулки. И все. Как бросил Лешка шабашников, так утек и заработок. В колхозе ввели было и денежную оплату; выдали за два-три месяца плохонький аванс. Потом отменили, так как платить было нечем — колхоз сидел в крупных долгах.

Рядом с Нижними Погостами — совхоз «Гигант», созданный вместо трех объединенных колхозов. Поговаривали, что вскорости присоединят к нему и «Зарю», но этого что-то не происходило. Как ни говори, как ни кидай, а в совхозе каждый месяц зарплата, хоть тридцатка, да есть чего ждать.

Торопились с уборкой хлеба. Рожь уродилась дельная: с некоторых участков взяли по восемнадцать центнеров. Зотов, мусоля карандаш в корявых пальцах, горбился до первого петушиного крика в правлении, подсчитывал: сполна рассчитаются с государством, можно раскинуть по полтора кило на трудодень. Но радоваться пока рано: подкинут вдруг дополнительную или сверхплановую сдачу зерна — и поминай как звали полтора кило на трудодень…

Теплилась надежда на лен: хорош уродился в Нижних Погостах; но его всегда сдавали поздно осенью, после вылеживания и вымочки — за такой долгунец больше платили денег на льнозаводе.

Новостей в деревне не было. Если не считать того, что неожиданно, прямо в поле, родила двойню безмужняя Наталья Ивлева. Наталья никому не сказала от кого: догадывались же, что к этому делу причастен был не кто иной, как Кругляков. Когда об этом спрашивали Наталью, та отвечала сдержанно и уклончиво:

— С ветру…

Ушел работать в «Гигант» Лопунов. Он теперь редко показывался в деревне и словно бы чуждался ее. Сперва он ходил домой, а ближе к зиме устроился на квартиру, и его не видели в Погостах. Родные его, встречаясь на проулке с Машей, сухо здоровались, копили обиду.

Осень вольно и степенно, как медлительная художница, прохаживалась по лесным отрогам, выжелтила березовую рощу за околицей. Крылья низового ветра, отрываясь от земли, порывисто касались вершин деревьев, с тихим и грустным шорохом катилась по земле кроваво пламенеющая листва. Шорохи листопада наполняли деревню из конца в конец. Полегчал и посветлел воздух, глуше и необжитей стало в полях, горизонты отодвинулись — сердце тянулось вдаль…

Маша пожелтела лицом, темные тени легли под глазами, отбило от мясного, тянуло на соленое. Однажды она попросила:

— Леш, купи селедку.

Он лежал на кровати — дочитывал роман про шпионов, — нехотя поднялся, пошел в магазин.

Жирную, обсыпанную коричневыми точками перца селедку Маша съела почти полностью.

Лешка с теплинкой в голосе спросил:

— Проголодалась? Мы же только поужинали.

— Соленого захотела.

Обдумывала целую неделю, как признаться, что затяжелела. Все боялась: а вдруг рассердится? Около хаты пилили дрова. Дубовый кряж, выкатанный из сарая, Лешка поднял с одного конца на козлы, попросил:

— Подсоби маленько, Мань.

Она ухватилась и тотчас почувствовала острую, пронизавшую насквозь резь в животе. Огненное поплыло перед глазами, губы сразу воспалились; отошла, скорчившись, села на теплые щепки.

— Голова закружилась? — спросил он встревоженно, подходя.

Обхватив руками колени, она подняла к нему бледное лицо, виновато сообщила:

— Хотела сказать, Леша… Беременная я. Потому и селедку просила вчера.

Он сломал щепку и тоже мгновенно вспотел, потер щеку ребром ладони.

— А тебе не показалось?

Маша прошептала захлебываясь:

— Давно заметила, боялась говорить только.

Лешка задумался. Минут десять они молчали, слушая, как хрумкает сено за стеной теленок.

— Людям пока не рассказывай. Придумать что-то надо, — он пошел к козлам, даже по спине видно было — не одобрял. Она встала, держась руками за живот, не понимая:

— Что придумать? О чем ты?

— Не знаю… Надо, Маня, разобраться…

На другое утро, перед уходом на работу, он вызвал ее на двор, чтобы не слышал дед. Вид у него был растерянный, руки неспокойные — все искал что-то в карманах.

— Ребенок пока не нужен, — сказал, силясь придать голосу мягкость, — живем мало… и вообще… Сходи к Егорьевне.

— К Егорьевне? Зачем? — Маша, холодея, прислонилась плечом к сенечной притолоке. — Нет, никогда! — выкрикнула она, и стало жарко ее глазам.

— Я предупредил. Мы мало живем… Ты, пожалуйста, не сердись. Я хочу, чтоб хорошо было… тебе самой… Понимаешь? В жизни по-всякому поворачивается. Мы молодые, жизни-то, сказать по правде, еще не нюхали как следует. А ребенок не кошка, его воспитывать надо. Вот решай сама. — Лешка, словно ублажая, заглаживая жесткие эти слова, обнял ее за плечи, заглянул близко в глаза ее: в них смятение, неуверенность, горечь. — Думаю, как лучше… обоим.

Она задрожала всем телом, проговорила беспомощно:

— Боюсь, Леша. Что ты говоришь?

Голос его тоже дрогнул:

— От дуреха! Ты не одна. Так многие делают.

Несколько дней почти не разговаривали, спали порознь.

Лешка уходил на сено в сарай. Вдыхая запах клевера и слушая, как укладываются спать под застрехами ласточки, старался понять себя, чем он все время раздражен, недоволен.

Невольно из полусумрака вместе с птичьей и мышиной возней в уши сочился мягкий, грудной голос Ирины. Чистая, образованная… Юбочки в обтяжку, сапожки с кисточками. Представил себе, как она сидит, расширив зеленые глаза, у окна, как, зябко перебежав по полоскам неверного света, влезет под пушистое, с синими окаемочками, одеяльце: он и его приметил. Все чисто, изящно, другой далекий свет, другая жизнь… Но память услужливо вылепляла и проясненное, задрожавшее, доверчивое лицо Маши с этой золотистой пылью веснушек у переносья, когда первый раз ее обнял. Помнил Лешка ее и девчонкой, как купались в Хомутовке в озере, прыгая с зеленых, обомшелых, ослизлых свай около старой мельницы. Помнил весенний гром, лапту, как схватил за косички один раз, давно — она, завизжав, дала ему кулачишком под дых, вырвалась и пошла улепетывать, мелькая ногами со смуглыми икрами…

Весь раздвоенный, как расщепленный молнией ствол дерева, засыпал.

У нее же за эти дни вызрело и начало крепнуть желание повидаться с Егорьевной. Восьмидесятилетняя одинокая бабка эта жила на окраине, возле кладбища. Несмотря на преклонный возраст, старуха держала хозяйство: была корова, поросенок, куры, в саду виднелось три улья. Егорьевна месила вареную картошку в корыте, когда увидела бледное Машино лицо. Ничего не спрашивая — девушки и женщины к ней ходили за одним, — повела в хату. Помыв жилистые сухие руки, внимательно общупала ее живот. Спросила деловито:

— Который месяц?

— Третий уже, бабуля.

— Ишо будто не поздно. Лежи. Я счас, струмент прокипячу.