Перед обедом Маша решила поговорить с Сивуковым. Он распрягал кобылу, развязывал въевшуюся в клещи хомута сыромятную супонь.

— Ты Лешку не видел?

— Видел. Пиво в сельпе пили. Жигулевское.

— Спрашивал он что-нибудь?

— В каком разрезе? — Сивуков глуповато замигал не понимая.

— Ну, обо мне… Не передавал ничего?

— Нет, а Лопунов спрашивал.

Маша потеребила концы косынки, отошла. Ей сделалось пусто и горько, даже работа перестала нравиться.

«Дура, сохну по нем».

Она села в тень, под стог: обедать ей не хотелось. Подошла Вера с кружкой молока и куском ржаного теплого хлеба.

— Обедать будешь?

— Заморилась. Не хочется.

— Молоко как сливки.

Оно и вправду было вкусное, пахло лугом, но Маша ела без вкуса, сосредоточенно глядя в землю, на замученную травяную былинку. Анисья еле доплелась, развалилась поблизости, вся мокрая, как выкупанная.

— Сухмень, черт! — выругался Анисим Кругляков, бригадир. — Завершайте, бабы, этот стог, а я во вторую группу смотаюсь, — он влез на пегую кобылу и без седла, подпрыгивая, рысью затрусил над Угрой в сторону Кардымовского леса.

В той стороне, куда уехал Анисим, мелькнуло и быстро пропало красное пятно. Маша вскочила всматриваясь.

Пятно больше не показалось.

— Что там? — поинтересовалась Вера.

— Думала, едет кто…

А саму пронзила догадка: «Лешкина рубаха».

— Ненормальная! У них же работа.

Пообедав, бабы улеглись маленько отдохнуть поодаль от девчат, под стогом. До Маши донесло ломкий, с хрипотцой, голос старой Ивлевой:

— Леха не в батю. Афанас покладистый. Я с ним в прошлом году лен возила в Дорогобуж. Выпил он пол-литру, охмелел и начал своего Лешку и Устинью ругать последними словами. «Я бы, — говорит, — я бы от них запросто отказался, кабы б не мое сердце. Оно у меня доброе». Заплакал даже.

Ей поддакнули:

— Не секрет — крутоват малый. В мамашу.

— С нахрапом…

«Как они могут о нем так говорить?!»

На дороге запылило: показались две машины с сеном. Женщины и девчата снова вылезли на солнечное пекло, разбились кто где стоял. Но, несмотря на жару, работали, как и в те дни, дружно, зло, с упрямством: хоть небо падай, а раз надо — то надо, и дело привычное…

На второй день, к вечеру, в бригаду приехал Лопунов. Маша отряхивала платье и хотела уже догонять девчат, как увидела его. Лицо у него было серо, сковано страдальческой полуулыбкой, он похудел, изменился.

— Здоровенько, Маша, — сказал Митя шутливо, но глаза не смеялись, просили к себе внимания.

— Здравствуй.

Они пожали руки. Маша стала торопливо отцеплять свою кисть от его потных Огрубевших пальцев: задержи он немного — и подчинилась бы ему.

— Как тут у вас?

— Жара замучила.

— Второй стог кончаете?

— Второй.

— Сено хорошее?

А глаза выпытывали другое. Подбросил комок земли, разбил его носком ботинка. Стояли молча.

— Скучаешь?

Она боязливо пожала плечами, как бы говоря: «Этого ты не касайся». Он вытащил из кармана пиджака бумажный сверток, протянул ей:

— Конфет купил. «Белочку» в сельпо привезли.

— Не нужно, Митя.

— Возьми. Не сердись.

— Я не сержусь.

— Бери, тебе же покупал.

Маша взяла, кивнув головой, пошла. Лопунов стоял, зашагал обратно, но тут же окликнул:

— Подожди!

Достал из кармана аккуратно сложенный, обвязанный по краям красно-голубым узором батистовый платочек, который она подарила ему и специально вышила.

— Не разворачивал, чистый, как был. Вот…

Круто повернулся, побежал, высоко вскидывая ноги. Грузовик увез его обратно. Машина, удаляясь, запылила и скрылась. Маша удивленно посмотрела на платок и тихо пошла к шалашам, изредка нагибаясь и срывая оранжевые метелки конского щавеля. Оглядываться ей не хотелось: ей было все равно.

Из шалаша доносилось жизнеобильное храпение Анисьи. Маша согнулась и прислушалась, позвала:

— Вера, Вер?

— Что? Пора на работу?

— Вечер теплый. Вылезай, на берегу посидим. Присматриваясь к темноте, потягиваясь, Вера спросила:

— Сколько сейчас времени?

— Стемнело только. Вы рано легли, — сказала Маша.

— Устали, мочи нет. А ты где была?

— Митя приезжал.

— Давно? Я не видела.

— Как мы работу кончили.

— И чего?

— Конфет привез. Ешь. «Белочка».

— Самостоятельный! Чем он тебе не понравился? — спросила Вера, выбравшись наружу и присматриваясь к Маше: лицо ее было смутно, расплывалось.

— Не объяснишь.

— Дурочка ты — это уж точно. Лешка тебе еще покажет. Хорош гусь. Знаю я его!

— А какие ты против него имеешь факты?

Вера близко и как-то безжалостно посмотрела ей в глаза, недобро рассмеялась:

— Факты! С животом останешься — тогда узнаешь факты.

В Маше все возмутилось, и она сказала обиженно:

— Люблю я его.

— В том-то и горе, — сказала Вера. — Слепая эта любовь. Ребята нас этим и берут. Только и я не дура. Я на них на всех вприщурку гляжу. Семь раз отмерь, а раз отрежь — это верно. Ох, до чего же жить трудно, чтобы все верно было, как надо! — Вера задумалась, опершись на локоть.

Притихли на теплой земле. Она неистово источала зной срезанной и свяленной полыни, нежно наплывал запах мяты, мед клевера. Вера, раскинув руки, прислушалась. Внизу, в кустах ракитника, крадучись, ощупкой шатался ветер, пошевелил ситчик девичьих платьев, побежал прочь. Под ленивым лунным светом, чуть посеребренный, уходил вдаль скошенный луг с молодой отавой, облако шалью наплыло на луну, закрыло — светлело лишь пятно. Стало совсем-совсем темно и загадочно.

— При Лешке ты и замужем сиротой будешь. Я в таких делах умная. Лучше уж одной, чем так. Мне как-то Василий пытался свою программу навязать: на того-то не смотри, не разговаривай с мужчинами. Отучила. — Вера усмехнулась с осознанной властью над ними, вообще над парнями. — А то как же? Учти: их самих надо в кулаке держать. Без гордости женщине тоже нельзя. Пропасть можно.

Из шалаша показалась большая встрепанная голова Анисьи:

— Девки, чего не спите?

— Там душно, а тут хорошо, — отозвалась Маша. — Иди к нам.

— Покурить бы, — Анисья звучно высморкалась около шалаша, присаживаясь, сказала: — Доктор говорил — прочищает. Когда так-то, по-вольному.

Девчата долго смеялись. Анисья же невозмутимо глядела поверх их голов, за ночное поле. В темноте пролетел на свою мудрую и непонятную людям работу жук. Далеко осветила небо зарница.

— А что, не рассказать вам, девки, как я первый раз влюбилась? — вздохнула Анисья сдержанно.

— Расскажи, — попросили они в один голос.

Анисья придвинулась поближе.

— Под Дорогобужем всегда лагеря стояли. Ехала я как-то на подводе из города по большаку. Шла весна, листья только показывались. У старой мельницы — от ней нынче одни сваи торчат из речки — дорогу подчистую размыло. Там — вы же знаете — глина и место низкое. Мостишко вдребезги раскидан, бревна кверху задрались. Коня направила: думала, что проеду, а села по самые втулки. Вечереть начало. Холодно. Морось пошла, я озябла, а машины ни одной. Потом показалась-таки машина. Она в лагеря ехала, в ней шофер и командир. Молоденький. Покраснел, как увидел меня с кобылой. Помог коня распрячь. Машина взяла на буксир телегу, вытащила. Когда я села, чтобы ехать, командир чудно поглядел на меня, аж мне нехорошо сделалось отчего-то. Очень странно, девки, посмотрел, засмеялся и сказал: «Приезжай в воскресенье в город. Я тебя в пять часов около базара буду ждать». Ничего я не сказала, мало ли кто подойдет, хлестнула коня хворостиной и даже не оглянулась ни разу. Гордая я была. Прошло три дня. Не выходит он, однако, из головы. Хожу как чокнутая. И все не так, не по мне. С батей поцапалась. А как пришло воскресенье, снарядилась — и махнула в город. Он ко мне с букетиком: «Рад, что пришли!» А их часть в тот же день перебрасывали на западную границу. Походили мы с час, и я на попутной обратно домой приехала. Прошел после того целый год. А я живу и жду, дура, чего-то. Со своими ребятами не встречалась. Сяду, бывало, на кладках у речки, что против Фирсовых, и все на дорогу смотрю. Мать от сглазенья хотела к бабке сводить. Мать я, понятно, изругала. Поехала в Смоленск по делу. Кажется, на семинар по льноводству. — Анисья умолкла, пошевелила могучими плечами, попросив: — Почешите, девчата, промежду лопаток, я обгорела, луплюсь. Крепче, крепче. Ну, хватит. — Приподнялась на руках, посмотрела рассеянно на реку и прислушалась. — Может, днем дождь будет, — сказала она другим, бесстрастным и деловым, голосом. Немного погодя стала снова рассказывать: — Около вокзала, на горе, кто-то меня, слышу, догоняет. Оглянулась — аж пот прошиб: Владимир, он. Смеется так — от уха до уха. «А я, — говорит, — знал, что мы обязательно встретимся. Иначе нельзя». Повел в закусочную. Водки выпили. Часа три вместе побыли. А как он ушел к себе в поезд — опять ехал по назначению, — так от меня, девчата, как половину тела отрезали. Муторно стало. Снился ночью: то мы на свадьбу ехали, то целовались. Похудела сильно. Это я теперь баба агромадная, а тогда другая была. На вечеринке ребята комплименты сыплют, а мне ноль. Его все вспоминала. Одному даже в зубы дала, — Анисья передохнула, взглянула в небо затуманенным взглядом, помолчала недолго.