Все по отношению ко всему является предательством. Переодевшись в фашиста, я был фашистами переодет в поляка, чтобы обманутого таким образом человека, нашего, моего, забить сапогами. А теперь иду вешать тех, кто дрался вместе с ними…

Огромный командир подал знак рукой, и колонна, сопровождающая двух пленных, свернула влево. Если я правильно ориентировался, то мы должны были где-то вскоре пересечь главную дорогу. По обычаю, установившемуся в СБ, было запрещено о чем-либо спрашивать. Я мог обратиться только к командиру. Он хорошо относился ко мне. Он объяснил вполголоса, что перед ожидаемым посещением куриня провидныком они должны избавиться от немцев.

— У нас нема гiтлеровцiв. Тому треба вiдновити нашу кантину.

Кантыной называли в курине холм в том месте, где тракт обрывался возле взорванного моста. Там стояла одинокая сосна. Задача чоты состояла в том, чтобы кантына никогда не пустовала. Проходящие мимо польские армейские соединения постоянно снимали с нее повешенных.

Гигант был в хорошем настроении. Велел сделать привал. Отсюда, немного снизу, были прекрасно видны оба повешенных. Командир чоты спокойно перемотал портянки.

— Здесь мы когда-то чуть не перестреляли друг друга с Храбичем, — начал он добродушно и засмеялся какому-то воспоминанию.

Я отупел и не помог ему вопросом. Сам, без поощрения, он стал рассказывать «смешную» историю.

— Пришли мы как-то в кантыну, увидели здесь повешенного, своего.

— Своего? Энэсзэтовца? — вспомнил я принадлежность банды Храбича.

— Ну. Нашего, потому что он из наших, — опять засмеялся он, плотно наматывая на ноги пропотевшие портянки, перед тем как натянуть на них сапоги. — Коммунист. Но украинец. Они не имели права его забирать. Стены хаты были оклеены такими газетами, за которые надо только вешать. Бывший учитель… Из Рудли… Аж сюда его привели…

Тогда я сразу все понял. Наш, потому что мы, УПА, — должны его повесить, поскольку он был украинцем. Но его могли повесить и поляки из НСЗ, поскольку он был коммунистом. Я вспомнил, как необычайно был удивлен плютоновый Гронь, когда после какой-то стычки оказалось, что в роще уповцы повесили одних… украинцев. «Хохлацкие коммунисты», — нервничал Гронь.

Ветер усилился. Я посмотрел вверх. Он раскачивал повешенных. Они погибли потому, что к нам должен был приехать провиднык и возможен визит западных журналистов. Мир не должен был знать, кем была УПА. Что она была «хохлацким гитлеризмом».

Алексы остановился. Ему пришлось ждать только минуту. Олень отозвался сразу же. Мощный далекий рев.

Вопреки расчетам преследователя, животное «сваливало» в направлении долины. Он его теперь не настигнет. Алексы тупо уставился на густую зелень противоположного склона, словно перед ним уже была грязная тюремная стена. Возвращаться? Он перекинул карабин на другое плечо. Слабый луч солнца нашел его среди деревьев.

Рев оленя тряхнул Алексы, как удар тока. Олень ревел где-то рядом, ближе, чем когда-либо за все время гона. А тот, который минуту назад ввел Алексы в заблуждение, снова подал голос — резкий, грубый; он шел на призыв, видимо, откуда-то издалека. Алексы уже держал оружие на изготовку. Осторожно наклонился к земле, взял горсть сухих иголок, бросил по ветру. Прищурив глаза, наблюдал, куда полетят самые маленькие. Ветер был свирепым. Каждую минуту олень, сам все еще невидимый, мог учуять человека. Алексы осторожно, но быстро отступил назад и по большой дуге стал обегать группу сосен с еловым подлеском. Теперь он не думал ни о чем. Пора. Он стоял выпрямившийся, неподвижный, ждал. Бык издал глухое урчание; он шел в направлении соперника, который сразу же ответил ему долгим, почти триумфальным эхом.

Алексы двинулся вперед. Несколько глубоких, как будто идущих со дна колодца, стонов говорили о том, что это был огромный старый самец. Его противник, подходящий со стороны гор, наверняка был моложе. Оба, издавая воинственные клики, все ближе и ближе подходили друг к другу. Алексы дошел до перевала и теперь, опершись спиной о сосну, неподвижный, как она, составлял часть этого леса, в котором хотел остаться. Он уже знал, что мистическая формула «останусь, если добуду оленя, если убью оленя, значит: должен остаться» — сейчас будет проверена. Отсюда все было великолепно видно. Сквозь сосны солнце бросало лучи на фиолетовый вереск, разделенный толстыми, почти черными полосами теней.

Вдруг крик сойки как пила прошел по нервам притаившегося человека. Животное было где-то рядом, совсем близко. Он услышал легкий треск ломаемых копытами веток. Олень остановился, он ждал сигнала противника. Когда закричал второй, Алексы внезапно обернулся. Он уже его видел. Мощный, окрашенный красным, бык шел, кивая головой, отягощенной короной рогов. Рядом с ним, небрежно пощипывая траву, шли две лани. От Алексы до него было не больше пятидесяти метров. Бык шел прямо на зов все еще невидимого соперника. И вот сильный короткий рев вывел его из состояния злобного возбуждения. Алексы остановился, всматриваясь в стену деревьев, которая находилась от него метрах в пятидесяти. А поймав оленя на мушку, стал продлевать минуту неминуемого триумфа. В тот же миг выдох или стон, вылетевший из легких, более мощный, чем орган, заставил его отвести взгляд.

Совсем близко, почти рядом, стоял темный бык с такими ветвистыми рогами, что их можно было принять за движущийся дуб из какого-то доисторического леса. Бык смотрел на противника. Алексы осторожно просунул оружие. Олень уже был его. Теперь спешить было незачем.

Неожиданно Алексы вздрогнул. Треск ломаемого хвороста… Обернулся: обе лани покинули ведшего их быка и рысью побежали по направлению черного богатыря. Животное дело свершилось. Покинутый бык сделал два шага и остановился. Расстояние между соперниками составляло еще метров шестьдесят.

Алексы оставил проигравшего. Поймал на мушку черного богатыря. Бык с белым пятном на лбу угрожающе захрапел, как будто ему что-то попало в его огромные легкие. Алексы не выдержал и еще раз оглянулся. Побежденный бежал назад по открытой поляне, уступив без борьбы. Внезапно Алексы почувствовал к нему презрение и повернул оружие в сторону убегающего быка. Несколько секунд он ловил на мушку его прыгающую лопатку. Спустил курок.

Это произошло через неделю после того, как повесили немцев. Каждый день куринь ожидал приезда провидныка. Еще один террористический акт, который должен был ввести в заблуждение, где находятся главные силы куриня. Горит находящееся в двух днях перехода украинское село. Село, крестьяне которого пахали землю, вместо того чтобы рыть в ней склепы, а топоры всаживали в дерево, а не в человеческие черепа. Теперь доставили зерно и горят. Вместе, с другими людьми из чоты СБ бегом прочесываю картофельные поля за деревней. В ту сторону, спасаясь бегством, побежало несколько крестьян. Никто из кордона, окружавшего деревню, в них не стрелял, значит, они залегли где-то недалеко от деревни, освещавшей всю огромную ночь. Как вдруг в углублении земли, небрежно закрытой старой ботвой, замечаю какой-то блеск. Это смотрят на меня живые глаза лежащего, словно труп, лицом к небу человека.

«Как труп», — думаю я и пробегаю, делая вид, что ничего не заметил. Но уже не бегу, иду. Думаю.

Приказ вернуться, проверить еще раз. Они знают, что в той стороне был я. Опять какие-то личные счеты с совестью. Надо было стрелять…

Я стою посреди картофельного поля. Усталость и страх неизвестно перед чем сковали меня.

«Возвращаться. Надо возвращаться, Вовка убит и еще неизвестно, за дело ли. А двадцать восемь, которые должны были атаковать своих? Многие ли остались живы? А крестьянин, ожидавший людей в польской форме, чтобы умереть по своему кошмарному приказу «только бейте». Я не имею права».

И возвращаюсь. Я иду медленно, вытянув вперед автомат, как слепец палку. Вот я уже стою над ним. Вижу, как он закрывает глаза. Можно было бы сказать ему, что еще никто не видел пули, вылетающей из ствола…