Эту перину я когда-нибудь сброшу с кровати. Поэтому ведро с водой надо ставить подальше. Здесь их только слегка лизнуло. Половина деревни сгорела. Почти все живы. Кровавый Васыль. Дети в избах плачут. Рассказать бы кому-нибудь, что все, что сделал этот Васыль, было оправдано… рассказать, рассказать… К черту! Опять на мне эта окаянная перина. Говоришь, что не хочешь быть никем, только Миколаем Мосуром.
Горят деревни. Миколай, ты, конечно, не выучил тригонометрию? Для того, чтобы не крали керосин, можно было бы одеться и сесть за стол, решить несколько задачек из учебника… Должен ли Миколай Мосур быть инженером? Но ведь он руководитель строительства. У него есть «свои» инженеры. Значит, слух о Кровавом Васыле дошел и сюда, в отдаленный повят. Надо попробовать заставить себя заснуть. Но вчерашний сон вернуться не должен, это правда, что он хуже бессонницы. Минувшее. Навсегда. Совершенно чужое Миколаю Мосуру. Да. Ему, вернее, мне, то уже может только присниться. Скоро, через пять часов, он услышит наяву понукающие крики извозчиков, начнет пыхтеть механический молот. Станет выбрасывать из трубы голубые облачка дыма. Чертовски далеко это вёдро. И опять искаженная, ненавистная, тупая рожа орущего ребенка, который на слова матери: «Заберет тебя Кровавый Васыль», давится собственным плачем, глотает сопли. Хорошо хоть, что за окнами ветер, тогда тепло душной комнаты воспринимается дарованным благом. Но сейчас ветер унялся… ночь стоит тихая. Бродит черная, душная, сейчас она упадет на голову, как мешок, и невидимые руки будут душить его до рассвета.
Мосур был всегда в хорошем, даже веселом, настроении, как заметили крестьяне, но его улыбка не вызывала у них доверия. Даже с самого начала, когда Ослава, переполненная весенними водами, не давала работать, он не успокаивался: мотался на своз, запускал лесопилку, делал из бревен шпалы, потому что часть пути надо было заменить. Его взрывали сначала партизаны, потом какая-то заблудившаяся аковская[1] группа, потом кочующие по перевалам уповские[2] батальоны, «курини», потом отступающие немцы. Многократно ремонтированный мост, по мнению Мосура, замену шпал заслужил.
В тот день путь надо было довести до того места, где две недели тому назад он стоял, осматривая территорию будущего строительства.
Мосур как раз брился перед выходом, когда в осколке зеркала, засунутого за раму иконы, появилось лицо солтыса.[3]
— Ну? — буркнул Мосур.
Солтыс хотел только спросить, не едет ли пан инженер случайно в город.
— А что? — Мосур вытирал лицо полотенцем.
— Хотят школу. Надо посоветоваться.
— Где? — Мосур застегнул ворот зеленой рубашки.
Из деликатного ответа крестьянина следовало, что пану инженеру лучше всех известна проблема жилья. Уже сейчас в халупе людей как сельдей в бочке.
— Школу еще рановато, — подытожил солтыс.
Мосур разглядывал свою полувоенного покроя куртку. Всовывая руки в рукава, он сообщил, что через несколько дней может освободить собственную комнату.
— Подлатают домик обходчика, он у самого строительства, рядом с ОРМО…[4]
— Школа должна была быть у Хрыцьк?… — пробурчал солтыс.
У Мосура с Хрыцько были натянутые отношения, но он любил этого крестьянина. Репатриант из-за Буга обладал какой-то необыкновенной хозяйской сметкой. Уже через год он вышел в Пашеце в число зажиточных. Сейчас, направляясь к нему с солтысом, начальник улыбнулся своим мыслям: он составлял план разговора. Надо было Хрыцько «сломать» и назначить на подводу. День обещал быть хорошим. Ветер высушил лужи.
Свернули в ворота. Хрыцько отыскался сразу. В ответ на требование взять к себе учительницу пожал плечами. К разговору о шарварке[5] отнесся серьезно. Он терпеливо объяснял Мосуру, что не позволит загнать скакуна, а кроме того, скакун разобьет любую повозку.
— Такой кавалерист? — спросил Мосур.
Крестьянин улыбнулся в усы.
— Пойдемте, — и двинулся в сторону конюшни.
Великолепный вороной скакун при виде его заржал и стал нервно дергать цепь.
— Не терпится. Думает, что я ему кобылу привел… — пошутил крестьянин и, подмигнув Мосуру, кивнул на огромную пробудившуюся плоть коня. — Ну, чорт, ничого нэ будэ… — сказал он вдруг по-украински, с нажимом. Конь успокоился, как стреноженный. При звуках украинской речи Мосур мгновенно замер. Некоторое время он боролся с какой-то мыслью. Потом поспешно вышел во двор. Удивленный крестьянин двинулся за Мосуром, искоса поглядывая на него.
Несколько дней спустя, вечером, «виллис» Мосура тащился по той же лесной дороге. Рядом с начальником строительства сидел солтыс. До ближайшей почти мертвой железнодорожной станции было 15 километров. Мосур включил дальний свет: проезжали сожженную деревню.
Спустя некоторое время они поравнялись с плетущейся одноконной повозкой, вокруг них была тишина стоящих, как высохший лес, труб.
— Васыль… — пробормотал Солтыс.
— Что? — Мосур притормозил.
— Я говорю: Кровавый Васыль, — солтыс показал головой в темноту, словно кому-то или чему-то покорно кланяясь.
— Ерунда! — возмутился Мосур. — Ерунда! Он никогда здесь не был.
— Как же, пан инженер, не был, тогда кто же это…
— Ты слышал, что я сказал? — Он внезапно остановился, да так, что крестьянин уткнулся в стекло, и испуганный, ничего не понимающий, стал быстро кивать головой в знак согласия.
Они приехали за двадцать минут до прихода поезда, а вернее, до того момента, начиная с которого можно было ждать его прибытия. На полустанке, где железнодорожный путь оканчивался скрещенными шпалами, опоздание было делом обычным. Начальник станции быстро поклонился Мосуру и скрылся за сбитой из досок дверью еще не совсем восстановленного станционного здания. Солтыс с момента странного разговора в машине испуганно молчал.
Мосур стоял в тени, и только по временам единственный станционный фонарь, раскачиваемый ветром, снимал с него слой темноты. Солтыс необычно долго возился с самокруткой. А когда поднял глаза, чтобы что-то сказать, Мосура уже не было Удивившись, он оглянулся. В окне начальника станции и кассира — единственного хозяина полустанка — он увидел высокую тень. Мосур, нагнувшись, что-то говорил тому, кто, по всей вероятности, сидел у стены. Солтыс сделал шаг к двери, но тут послышался далекий гудок поезда. Солтыс остановился, спрятал кисет, сплюнул, вытер руки о штаны. Потом наморщил лоб, ища первые слова для учительницы, и беззвучно зашевелил губами. Хлопнувшая дверь заставила его обернуться. Мосур уже заходил за станционную будку.
— Бери ее, и к машине. Я должен сменить свечи, — сказал он торопливо, и солтыс остался с начальником станции.
— Странный этот ваш инженер, — начал начальник станции.
— Он такой же мой, как и ваш.
— Очень странный…
Они замолчали, исчерпав тему. Поезд уже остановился. В облаке пара прошел локомотив, за ним два вагона, задний фонарь оказался прямо перед ними.
— Никого нет, — пробормотал начальник станции, направляясь в сторону локомотива.
Солтыс облегченно вздохнул. Но внезапно одна из дверей с грохотом распахнулась. Из вагона, держа перед собой чемоданчик, вышла девушка.
— Скажите, пожалуйста, как здесь… — и, смутившись, замолкла.
Солтыс рассматривал ее, смутившись еще больше.
— Как здесь добраться до деревни… до Пасeки?
— Вы к кому?
— Я в школу.
— Там школы нет… — И вдруг замолчал. Рассмотрел. Не поверил, но осторожно спросил: — А вам что в этой школе?
— Я буду… Я учительница, — поправилась она.
Солтыс сплюнул сквозь зубы в сторону и не то поклонился, не то обтер руки о вылинявшую шапку.
— Пойдемте… — сказал он.
