Само собой разумеется, что профессора Сидни-Сессекс-колледжа на все лады проклинали безбожных папистов. Почти так же мало устраивала их и новая, реформированная, англиканская церковь. Постоянно ощущая нарастающую угрозу гонений, неистовые проповедники пуританства улавливали обостренным чутьем, что церковная организация, какого бы толка она ни была, жестоко подавляет отдельную личность, требует рабского исполнения уставов и предписаний, навязывает свои догмы и частные мнения священнослужителей. Теоретически они уже опровергли англиканскую церковь. Если Господь своим предвечным решением определяет всё наше будущее ещё до рождения, то никакая церковь уже не в состоянии ничего изменить, а её утверждение, будто она служит посредницей между верующим и Господом ложно, как ложны все действия и речи во время богослужения и вся церковная иерархия.

Каждый верующий сам лично обращается к Господу, чтобы уразуметь свое земное предназначение по намекам и знакам, из милости или особого расположения ниспосланным Им. Следуя этому доводу, пуританские проповедники предлагали заменить церковь обыкновенным собранием верующих, которые сами избирают себе духовного руководителя и пресвитера. Этот избранный самими верующими пресвитер управляет делами общины, настолько несложными, что они по плечу любому из верующих. Понятно, что в таком случае власть епископа теряет свой смысл. Проповедники и пресвитеры данной местности составляют совет-консисторию и совместно решают дела своих общин. Если понадобится, из тех же проповедников и пресвитеров избирается общенациональный синод, который на своих съездах разрешает назревшие проблемы вероисповедания.

Некоторые из пуритан шли ещё дальше. Они угадывали, что в пресвитеры сами верующие станут избирать только самых богатых, ибо земная сила богатства неодолима, богатство застилает глаза своим жирным блеском, подавляет волю своей невидимой властью над умами и душами и покупает чужую волю за деньги, стало быть, не кто иной как богатство станет навязывать свою волю собранию верующих в делах веры, а что там ни говори, богатство исходит от дьявола. Всем известно, что богатство противно воле Христа, ибо легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное. Истинная вера внутри нас, и потому никто не имеет права предписывать веру другому. Каждый верующий и община верующих подвластны только Христу, из чего следует, что верующие сами управляют своей общиной, им принадлежит последний, решающий голос в её духовных делах. В вопросах веры община верующих должна быть независима от любых властей, церковных и светских.

В железных тисках Сэмюэля Уорда юный Оливер учился много прилежней, чем под надзором Томаса Бирда. Конечно, и в Сидни-Сассекс-колледже его не могла удержать никакая узда. Он был слишком норовист, физическая сила, энергия так и переливала в нем через край. Он и в Кембридже с увлечением практиковался в стрельбе из большого тугого английского лука, не раз решавшего победы англичан в Столетней войне, и с удовольствием скакал на своем молодом жеребце, стоявшем в общей конюшне, примыкающей к колледжу. Его нередко видели за игрой в кегли и в мяч. Он плавал и фехтовал, точно его готовили не в проповедники, а в солдаты.

Он лишь давал выход своим жизненным силам. В солдаты он не готовился, точно так же, как не собирался стать проповедником. Его отец был сельским хозяином, и он тоже должен был стать сельским хозяином, в этом он видел предназначение, определенное свыше. Железные тиски Сэмюэля Уорда имели мало отношения к его прилежанию. Он повзрослел, осознал свое назначение и сознательно отбирал только то, что могло ему пригодиться в городской общине, на пастбищах и в лугах. Он исправно посещал проповеди, у него обнаружилась крепкая память, он хорошо запоминал их содержание, Сэмюэль Уорд был им доволен, но этим и ограничивалось его богословское рвение, в глубины и тонкости вероучения он не вдавался. Зато в математике он стал одним из первых студентов, его в особенности увлекла геометрия, ведь без геометрии нельзя обойтись, когда имеешь дело с землей. Он познакомился с начатками астрономии, без которой в сельских работах тоже не обойтись, но по-прежнему оставался равнодушен к логике и риторике, а его латынь стала немногим лучше, чем была в гентингтонской начальной школе. Чтобы приготовить себя для общественных дел, о чем напоминал ему перед отъездом отец, он увлекся историей, и величие и разнообразие событий, потрясавших греков и римлян, производили на него такое сильное впечатление, что он ушел в нее с головой. Ему попала в руки «Всемирная история», составленная Уолтером Рэли, в которой старый адмирал и пират, славный дерзкими налетами на колонии испанцев в Америке, каждому историческому событию старательно подбирал соответствие в Библии. Он основательно проштудировал и полюбил эту книгу, найдя в ней не разрозненные отрывки, как всякий раз отчего-то получалось на лекциях по истории, а связующую нить, которая придавала историческим событиям осмысленную цельность.

Его ум явным образом пробуждался для серьезных занятий, но так и не успел пробудиться для них. В Сидни-Сассекс-колледже ему суждено было провести только год. Мать вызвала его в Гентингтон: внезапно скончался отец. Не успел Оливер возвратиться домой, как умер отец Элизабет, его дед. Он становился главой семьи, хозяином дома, хозяином коров и овец. На его юные плечи ложились заботы о матери и о сестрах. Слава Богу, старшая из них уже вышла замуж, но самой младшей было только шесть лет. Предначертание свыше обозначалось само собой: не труды проповедника, не уже завлекавшее его поприще светских наук предстояли ему, он должен был пасти коров и овец, продавать мясо и шерсть и кормить большую семью.

Без сожаления склонил Оливер голову под указующий перст Провидения. Как прежде отец, он отныне поднимался со светом, затракал ломтем хлеба и молоком, садился верхом на своего любимого повзрослевшего жеребца с белым пятном и длинной челкой на лбу, объезал пастбища и луга, своим усердием удивляя соседей, которые помнили его непоседой, забиякой и драчуном, возвращался с вечерними сумерками, ужинал вместе со всеми за большим, от времени потемневшим столом и читал Библию воскресными вечерами. Сын заместил отца, и это также было предначертано свыше.

Король Яков смотрел на дело иначе. Оливеру шел девятнадцатый год, а по королевским законам совершеннолетие наступало в двадцать один. Только в двадцать один год он имел право вступить во владение отцовским наследством, до этого в собственном доме он не являлся хозяином. Его дому, его коровам, его овцам, пастбищам и лугам угрожала опека. Опека означала только одно: владельцем его достояния становился король, его сюзерен, и в качестве сюзерена король мог делать с ним всё, что хотел. А чего мог хотеть король Яков, казна которого была вечно пуста? Король Яков хотеть мог только денег и денег, Чтобы получить как можно больше денег с опеки, чиновники короля придумывали всевозможные штрафы, платежи и повинности, и когда Оливер наконец достигнет двадцати одного года и уплатить пошлину за право наследования, ему, скорее всего, не за что и нечем будет платить: своей ненасытностью королевские чиновники далеко превосходили голодных волков.

По счастью, Роберт Кромвель некоторое время служил мировым судьей по выбору горожан Гентингтона и не понаслышке знал об ужасах королевской опеки. Предчувствуя близкую смерть, умный хозяин, он до совершеннолетия сына завещал всё свое движимое и недвижимое имущество своей верной жене Элизабет Кромвель, в девичестве Стюард. Конечно, столь изощренная изворотливость его подданного очень не понравилась королю Якову. Решительно не согласное с королевскими интересами завещание королевскими чиновниками было оспорено в королевском суде. Чтобы Элизабет Кромвель, в девичестве Стюард, могла ступить в права наследства, ей, по мнению королевских чиновников, следовало заплатить выкуп королю, который, как-никак, был также и её сюзереном, а сумма выкупа называлась такая, что в права наследства не стоило и вступать, проще было всё движимое и недвижимое имущество передать без суда королю или сжечь.