— Я хочу пройти в кумирню. Где мое белое платье? — сказала принцесса.

— Сейчас его принесут.

Действительно, через несколько минут в комнату принцессы была внесена большая картонка.

— Помогите мне одеться, — сказала принцесса, обращаясь к старушке.

Принцессу охватило сильное волнение.

Мысль увидеть брата-покойника пугала ее. Но это был последний долг, и она сознательно обрекала себя на это мрачное испытание.

В кумирне царила мертвая тишина. Мощная фигура Будды подавляла своими огромными размерами. Кругом по стенам развешаны были изображения лисиц, голубей и даже лошадей; перед этими божествами курился фимиам.

По обеим сторонам большого жертвенника на подставках в виде дракона возвышались две бронзовые вазы артистической работы.

Лампионы и цветные фонарики дополняли убранство кумирни. Неуверенно ступая, принцесса спустилась по широкой лестнице и направилась к гроту, посреди которого, на небольшом возвышении, виднелся труп принца.

В правой ее руке у нее дрожал венок из хризантем.

Она молча подошла к подножию траурного кресла, боясь поднять глаза. Обливаясь слезами, она склонила колени перед заснувшим навеки братом и затем распростерлась на циновке. Но вот она немного успокоилась, привстала, чтобы поцеловать руку усопшего и….

Ужасный крик огласил кумирню.

Вид трупа привел ее в ужас.

Ей чудилось, что брат грозно смотрит на нее.

Она метнулась в сторону, застонала и лишилась чувств.

Старушка бросилась за помощью и принцессу внесли в ее комнату.

В то время, как врач маркиза исследовал лежавшую в обмороке на своей кровати Хризанту, жена камердинера тайком утирала слезы.

— Ваше желание сейчас не может быть приведено в исполнение, — произнес доктор шепотом, обращаясь к послу. — Хлороформ действует сначала возбудительно и только реакция, вызванная этим возбуждением, имеет последствием глубокий сон.

— Но поймите, доктор, что сегодня необходимо ее отправить…

Посол, не желая более распространяться в присутствии посторонних лиц, замолчал.

— Мы об этом поговорим с вами в вашем кабинете, — заявил доктор, — а принцессу необходимо оставить в покое.

Когда посол и доктор удалились, Хризанта мало-помалу пришла в себя.

— Воды, — проговорила она.

Камердинер бросился за графином.

— Ужасно! ужасно! — заметалась она. — Меня хотят убить… Я, как во сне, слышала их разговор… Я этого не заслужила…

— Что вы, что вы, принцесса! Никто об этом не думает Как можно…

— Не успокаивайте меня, я все слышала… Я не хочу помирать… Я люблю барона… Он меня спасет, — говорила она сквозь слезы.

Старуха замолчала.

— У меня к вам просьба, — сказала Хризанта после некоторого раздумья, — ради Бога, не откажите и ничего не говорите о том вашему мужу. Ради всего святого, ради вашего Бога, отнесите маленькую записку, которую я вам дам, в гостиницу «Континенталь» или пошлите ее с каким-нибудь комиссионером.

— Принцесса! Если это узнают, я и муж останемся без куска хлеба. Мы люди бедные…

— Успокойтесь, никто ничего не будет знать. Зато я вас вознагражу.

— Ах, боюсь мужа!..

— Вы мне спасете жизнь. Поймите, что я люблю человека, с которым меня разлучили, и я должна его успокоить, иначе он себя лишит жизни и этим убьет меня.

— Бедная принцесса, — проговорила сквозь слезы старуха. — Конечно, могу ли я вам отказать? Меня Бог накажет за это. Будь что будет, я уж, так и быть, исполню вашу просьбу.

Принцесса оживилась, поспешно вскочила с кровати и бросилась обнимать старуху.

В это время камердинер принес воды.

— Теперь уходите, ваша жена поможет мне переодеться.

Лишь только камердинер ушел, Хризанта бросилась к письменному столу.

— Вот, милая моя, — сказала она, запечатывая конверт, — это письмо должно во что бы то ни стало быть вручено сегодня же в собственные руки барона фон-дер-Шаффгаузена.

Старушка грустно смотрела на принцессу.

— Могу ли я на вас рассчитывать?

— Можете, принцесса, — вздохнула женщина.

Спрятав письмо, она молча вышла из комнаты.

Пока Хризанта писала, в кабинете посла происходило совещание маркиза с доктором, которому поручено было усыпить принцессу.

— Лучше всего дать ей сначала морфий, — начал подкупленный послом эскулап.

— Но в чем? Ведь она ничего не ест, — заметил Ямато.

— В лимонаде.

— Она догадается, — вставил посол.

— Когда она его заметит, — иронически сказал доктор, — будет уже поздно. Дадим ей такую дозу, которая подействует моментально. Я сейчас напишу рецепт.

На набережной Орсе, в квартире Канецкого, замечалось большое оживление.

Канецкий, сын русского генерала, находясь в разводе со своей женой, известной московской купчихой, проводил время в Париже среди золотой молодежи, блестящего демимонда и артистов.

Он праздновал свои именины и любезный мосье Пайяр прислал к нему не только своего повара, но также и полдюжины услужливых лакеев.

Расположенный подковой стол был украшен живыми цветами и бесчисленным количеством самых разнородных бутылок, среди которых на видном месте красовалась бутылка-великан лучшего редерера.

В комнате стоял удушливый запах дыма.

Почти все курили, кто сигары, кто — папиросы и только секретарь английского посольства пускал клубы дыма из своей коротенькой трубки-матло[2].

На разгоряченных лицах виднелись улыбки.

Резким контрастом являлся барон.

— Пей, Эдмунд, — понукал его Канецкий. — Брось грустить. Поверь, мы добьемся своего…

Барон ничего не отвечал.

Маркиз де-Гра, сидевший рядом с бароном и сочувствовавший ему, о чем-то говорил шепотом.

Барон рассеянно прислушивался к хаосу голосов и возгласов.

— Да здравствует любовь, — подняв бокал, заговорил Коклен-младший. — Мы, господа, живем в эпоху рационализма. Все стремления народов, я подразумеваю культурных, направлены к реальным целям. Искусство для искусства больше никого не удовлетворяет. На первом плане тенденция, для которой писатели и драматурги, художники и поэты, скульпторы и композиторы — словом, все, жертвуют иногда идеалом красоты.

Оратор продолжал.

— Мы, актеры, мало-помалу заражаемся идеями века и даже в классический репертуар иногда бессознательно вносим излишний реализм. Поэтизирование образов стало редким исключением, так как любовь во всей своей чистоте для современного человечества является чем-то недостижимым. Каким отрадным, теплым лучом среди мрачного будничного неба являются приятные исключения! Мы, господа, в нашей среде, вместе с нашим другом оплакиваем постигшее одного из нас несчастье. Но несчастье, постигшее его, наверно, поправимо. Никакие препятствия не в силах помешать любящему снова соединиться с возлюбленной, и я твердо убежден, что препятствия являются в любовном романе той солью, без которой всякое жизненное яство было бы слащаво и даже приторно.

Коклен сделал глоток.

— Никогда не унывайте, господа, если счастье мимолетно сменяется несчастьем, так как в самом несчастье для сильных натур лежит источник энергии, творчества и любви. Любовь — счастье, доступное немногим… Умейте же страдать. Многие из нас разменялись на мелкие страстишки, другие утратили даже способность понимать чужую любовь, и слава тем, которые, как наш уважаемый барон, способны искать с мечом в руках свою дорогую Брунгильду. Я пью за счастливый финал любовной эпопеи нашего друга. Да здравствует барон!

— Ура! Vive l’аmоur! — закричали гости.

Все обступили барона.

Он был бледен. Ему было очень неприятно, что он сосредоточивал на себе общее внимание по вине Коклена.

— Благодарю вас, господа, — дрожащим голосом ответил барон. — Вас, мосье Коклен, я специально благодарю за добрые пожелания. Финал моего романа, как я думаю, кончится не скоро… Я буду бороться за свое счастье, но удастся ли мне побороть все препятствия — знает одно лишь Провидение. Против меня обстоятельства настолько роковые, что при всем оптимизме мало вижу причины для розовых надежд. Ваше дружественное сочувствие, господа, дает мне новые силы для борьбы с азиатскими приемами моих врагов. Да здравствует дружба!