Ямато, хотя и был женат, но, уезжая в Париж, как бы забыл о существовании своей жены, которая, кстати сказать, не считала себя вправе напоминать ему о своей персоне.

Это был тип азиата с примесью американского карьериста. Раз дело касалось служебной карьеры, он ничего не хотел знать.

Несчастная, забитая жена, к счастью, редко видела своего тирана. Раз в месяц он приносил ей сто иен на содержание ее и ребенка, а затем исчезал неведомо куда.

В Токио его все знали, и хотя он и не пользовался особой симпатией, тем не менее его приглашали как человека, которому были известны все интимные новости города.

Он сумел также завязать сношения с некоторыми представителями печати.

Токийские журналисты дорожили его знакомством, так как получали от него весьма ценные сведения, а потому иногда помещали заметки, в которых Ямато проводил свои далеко не чистоплотные замыслы. Он преследовал своих врагов и соперников с поразительной настойчивостью, почему его многие боялись и зачастую уступали ему в его далеко не всегда законных притязаниях.

Накануне отъезда в Нагасаки он заехал к жене и оставил у нее целый саквояж разных бумаг и значительную сумму денег.

— Эти бумаги и деньги, — сказал он, — спрячь до моего приезда.

Такую предосторожность Ямато объяснял небезопасностью исполняемых им поручений.

В Нагасаки его знали лишь как офицера, полк которого шесть лет стоял в Нагасаки. Родня жены также находилась там, почему приезд Ямато не мог обратить на себя особого внимания.

Несмотря на отдаленность гостиницы «Бель-Вю» от Оссувского храма, барон решился пойти пешком. Предосторожности ради он захватил с собой револьвер.

Бодрой, решительной походкой прошел он Токийский проспект, затем повернул налево и через двадцать минут очутился у красивого каменного мостика с причудливыми барельефами из литой бронзы.

То был пешеходный мостик в Оссувский парк. Против спуска, у которого толпились нищие, находилась маленькая часовня-клетка с белой священной лисицей внутри.

Маленький служка стоял рядом со слепым старцем, сидевшим на траве и игравшем на самизене. Он пел заунывные священные песни, прославлявшие предков.

Служка, держа в руках тарелку, просил милостыню. На тарелке было много сенов, но виднелись и серебряные монеты в десять и двадцать сен.

Несколько поодаль от часовни находился курятник. Эти куры были тоже священны и их кормили, в знак благочестия, рисом, пшеном и кукурузой.

Миновав толпу назойливых попрошаек, барон очутился на большой площади.

Он остановился в недоумении перед красивым фонтаном, не зная, куда пойти.

Боясь заблудиться, он подождал, не пройдет ли кто-нибудь из иностранцев.

Закурив сигару, барон задумался.

В мраморном бассейне, точно в аквариуме, плавали причудливые японские рыбки. Барон залюбовался прелестными экземплярами морских львов-лилипутов, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его плеча.

Он оглянулся. Перед ним стояла Фиалка…

Она смеялась радостным серебристым смехом.

— А я не одна, я привела с собою мою подругу Азалию, у которой такие же голубые глаза, как у тебя, мой друг, — промолвила она, бросаясь к нему с беззаботным, счастливым смехом.

Барон оглянулся.

— Она ждет около китайского павильона. Ее тут нет, — сказала Фиалка на ломаном английском языке.

Барон и Фиалка направились по указанному последней пути. Вдали виднелся причудливый пестрый зонтик, окаймлявший, точно сиянием, овальное лицо красивой малайки.

— Вот мой барон, — промолвила гейша, обращаясь к подруге.

Барон бросил взгляд на Азалию.

Это была шатенка с голубыми глазами, опушенными длинными темными ресницами.

Это счастливое сочетание на барона произвело чарующее действие. Она напомнила ему красавицу-венгерку, которой когда-то увлекался барон.

Тем не менее, он почему-то нахмурил свои брови.

Фиалка, наблюдавшая за бароном, это тотчас заметила.

— Погуляем вместе, — предложила она, — а потом Азалия уйдет. Она торопится в город.

Китайская беседка, сплошь заросшая вьющимися растениями, не имела никаких приспособлений для сиденья.

В углу валялись пустые бутылки из-под рисового вина — саке. Тут же можно было заметить объедки хлеба и несколько вишен.

— Как тут неуютно, — промолвил барон. — Уйдем.

Но Фиалка села на корточки и пригласила барона и Азалию последовать ее примеру.

— Не лучше ли зайти в какой-нибудь ресторан? — спросил барон.

Фиалка поднялась.

И предложение было принято.

— Мы вас сведем в настоящий японский ресторан.

— Ах, нет, нет, — возразил барон, — я проголодался и наверно не буду в состоянии сразу усвоить вашу японскую кухню.

— Ну, так пройдемте во французский кафе-ресторан, только там очень скучно и дорого, — добавила Азалия.

— С нами не будет скучно, — поправила свою подругу Фиалка.

Барон улыбнулся.

Задор Фиалки ему нравился.

Во французском ресторане они провели время, позавтракав среди шуток, песен и смеха.

Около пяти часов Азалия поспешно удалилась.

— Я засиделась, а мне уж давно пора! — воскликнула она, поспешно прощаясь.

Оставшись вдвоем с Фиалкой, барон заметил, что она загрустила.

— Что с вами? — удивился он.

— Ничего. На меня иногда находит, — ответила она, улыбаясь.

Однако в ее улыбке было что-то деланное.

Барон заинтересовался причиной грусти.

— Знаете, барон, — начала гейша, видя, что он не удовлетворился ее ответом, — мы все странные люди. Мы, гейши, или чересчур веселы, или грустны. Женщины, как птицы, то щебечут без умолку, то без причины молчат и, затаив дыхание, чего-то ждут, чего-то боятся. Я не знала, барон, что вы такой хороший, а то бы я, быть может, не сидела бы тут с вами… и, наверное, не познакомила бы вас с подругой.

— Почему?

— У нее нет сердца, она очень умна, хитра, но… будь осторожен, говори по меньше о своих делах…

— Я никогда не говорю с женщинами о делах, — возразил барон. — Какие у меня могут быть дела с Азалией?

— Я тебя не ревную, нисколько. Разве мы смеем ревновать?

— А если бы ты смела? — шутя спросил барон.

— Тогда бы ревновала. Нет, ты меня послушай и не выдай. Не увлекайся Азалией. Она злая женщина.

Барона начала раздражать заботливость Фиалки.

— Все женщины на один лад, — подумал он. — Они ревнуют даже тогда, когда к этому нет ни малейшего повода.

Ревность их стихийная, беспричинная, и в порыве этого чувства женщина не знает пределов лжи и клеветы. Барон это испытал неоднократно и предупреждение Фиалки началось с того момента, когда он поцеловал Азалию. Он видел, как ее передернуло, и ее уверения, что она не ревнует, показались ему одной из тех женских фраз, которыми женщины маскируют свое душевное состояние.

Фиалка запела по-японски.

— Ты сегодня не в духе, — сказал барон. — Я и сам засиделся.

— Да, лучше разойдемся сегодня, — обиделась гейша. — Нам, гейшам, не следует быть откровенными, в особенности тогда, когда это вовсе не в наших расчетах. Но ты запомни то, что я тебе сказала. Пойми, что и гейша может любить — и даже сильнее ваших европейских дам… Ты мне сразу понравился, так как вовсе не напоминаешь французов, которые на нас смотрят, как на забавных зверей.

Барон взглянул на поднявшуюся с места Фиалку. На ее длинных ресницах блестели слезы.

— Ничего не понимаю, — сказал барон с видимым раздражением, — у вас нервы расстроены.

Фиалка, не проронив ни слова, молча вышла из кабинета.

— Что бы это могло значить? — подумал барон. — Она меня предупреждает, она меня любит… не ожидала, что я такой… При чем тут Азалия?.. Положительно, ничего не понимаю. Но оно и лучше. Что обо мне подумает фон-Лауниц, которого я заставил тщетно ожидать меня к завтраку?