— О, я проучу этих японцев! — воскликнул барон, ударив кулаком об стол.

Но тут его охватило отчаяние.

— Они ее увезут… я ее не увижу… Боже, Боже… какое несчастье!

Барон заплакал.

Никогда еще в жизни барон не страдал так жестоко, как теперь.

Оно и неудивительно. Жизнь его вообще сложилась очень странно.

Тринадцати лет, обидевшись на отца, барон без шапки выбежал на улицу и отправился к дяде, который состоял профессором берлинского университета.

Окончив курс и поступив в ряды блестящего полка, барон часто вспоминал дядю, который имел громадное влияние на его развитие. Барон имел мягкое сердце и его часто мучила мысль, что он не простился с умирающим отцом, который так хотел его видеть перед смертью.

Но барон не мог простить отцу оскорбления, которое тот нанес ему в присутствии его товарища по корпусу.

Это была сильная, даровитая натура. Сангвинический темперамент сделал барона впечатлительным и горячим. Но благородная кровь предков, холодных и строгих тевтонских рыцарей, внесла в этот темперамент чувство достоинства, благородство и безупречную честность.

Барон не уживался со строгой дисциплиной прусского режима. Его интересовали наука, техника, искусство. Унаследовав от отца богатую библиотеку, он с жадностью перечитал весь философский отдел.

Мировые вопросы, жажда деятельности требовали творческого выхода и могучая натура изнывала под гнетом внутренней борьбы.

Он не был способен на подлость, на коварство, лукавство и двуличие, а потому немногочисленные друзья видели в нем самоотверженного, доброго товарища, не покидавшего их даже при тяжелых обстоятельствах жизни.

Барон обладал необыкновенной бодростью духа, но теперь он приходил в отчаяние при одной мысли, что его навеки разлучили с любимой женщиной.

— Простите, барон, — раздался голос неожиданно появившегося метрдотеля. — Тут пакет есть на ваше имя.

Метрдотель подал элегантный, маленький, запечатанный конверт с печатью японского посольства.

— Хризанта, — подумал он.

— Прикажете подождать ответа?

— Пусть подождут, я сейчас занят немного.

Метрдотель ушел.

Едва закрылась дверь, как барон поспешно открыл письмо и прочел:

«Мой дорогой, ненаглядный!

Нас постигло великое несчастье. Я в руках посла и, как в тюрьме, нахожусь под надзором надсмотрщиков. Посол был так добр, что разрешил мне свидание с тобой. Но он меня не выпускает и, если ты хочешь видеть меня, приходи скорее, скорее, покуда меня еще не отправили в Японию.

Тебя обнимает и целует улыбающаяся сквозь слезы в чаянии видеть тебя вся твоя Хризанта».

Письмо выпало из его рук. Голова барона закружилась. Он ухватился за спинку кресла, чтобы не упасть.

— Боже праведный! — воскликнул он. — Что мы им сделали? За что нас так терзают!

Барон зашагал по комнате, поминутно прислушиваясь и не зная, на что решиться.

Появление Канецкого несколько успокоило его.

— Друг мой Эдмунд! — воскликнул тот. — Какие мерзавцы эти японцы, Эдмунд, душа моя!

И бросился обнимать барона.

— Сядь, успокойся, не кричи, а то тут стены-то не толстые, все слышно. Лучше прочитай письмо Хризанты!

Канецкий принялся читать.

— Вот как! — рассвирепел Канецкий, пробежав письмо. — Тебя хотят заманить…

— Я и сам не знаю, пойти или нет?

— Пожалуй можно пойти, например, со мною… Но только надо, подобно индейцам, вооружиться с ног до головы. Да и то еще, того смотри, из-за портьеры предательски подстрелят.

— Я и сам думаю, что нам придется принять меры предосторожности. Во всяком случае, следует обождать возвращения начальника сыскной полиции. Надо с ним посоветоваться.

— Куда же он поехал?

— На следствие.

— Ну, знаешь, друг мой, ты на полицию тоже не особенно-то полагайся. Я бы на твоем месте обратился к содействию печати. Стоит «Фигаро», «Petit Journal», «Gil Bias» обрушиться на префекта или министра внутренних дел, чтобы этих японских разбойников немедленно разыскали.

Барон призадумался.

— Пожалуй, ты прав, дорогой мой друг, — сказал барон, глядя на Канецкого, — но как же быть? Пойти-то надо!

— Пойти мы пойдем, я не боюсь этого, только надо захватить пару браунингов да несколько кинжалов. По пути я зайду в клуб журналистов и там расскажу про инцидент.

— Да ведь это невозможно, тогда моя фамилия и имя Хризанты станут притчей во языцех.

— Милый мой, — рассмеялся Канецкий, — ваш роман вот уже второй день не сходит со столбцов печати. Ко мне домой приходили даже за твоим портретом и спрашивали, как бы достать карточку принцессы.

Барон изумился.

— Печальная известность! Но что делать! Остановиться на полпути уже нет возможности.

— До свиданья! Через два часа буду обратно.

Барон, проводив друга до дверей, вернулся к письменному столу и внимательно стал разглядывать письмо и конверт Хризанты.

Посольская бумага и конверт со штемпелем навели его на мысль о том, что она писала с ведома, а может быть, под диктовку посла или под угрозой.

Между тем вернулся начальник сыскной полиции.

— Господин барон, могу вам сообщить, что кучер вашей кареты скрылся из Парижа, а швейцар отеля и пресловутый Андре сейчас подвергнутся допросу.

Барон что-то хотел возразить, но г. Легрен, не дожидая ответа, продолжал:

— Pardon, еще одно слово. Вы сейчас получили письмо от принцессы и вас приглашают туда, но вы не ходите.

— Почему?

— Перешагнув порог посольского дома, вы лишитесь защиты французских законов, так как вы тогда уже будете находиться на японской территории, а не во Франции. Ведь вам известно, что все посольства и даже консульства в этом отношении пользуются исключительными правами экстерриториальности. Случись с вами какое-нибудь несчастье, и мы не в силах были бы проникнуть в здание посольства, не вызывая casus belli.

— Это мне известно. Но как же, по вашему, поступить?

— Караулить снаружи. Там, на Avenue Margeau, находятся меблированные комнаты мадам Арневиль. Посадите туда кого-нибудь, пусть по очереди караулят.

— Неужели же французское правительство наглые проделки шпионов оставит без внимания? — воскликнул барон, негодуя.

— Я ничего не могу вам сказать. Обратитесь к префекту.

— A propos! У меня к вам просьба. Пожалуйста, допросите свидетелей внизу, в конторе, а не у меня в номере.

Уходя, г. Легрен столкнулся с метрдотелем.

— Ждут ответа на письмо.

— Передайте, что ответ я пришлю, — ответил барон.

Прошло еще добрых полчаса, пока вернулся Канецкий.

Барон принялся молча наблюдать за тем, как Канецкий терпеливо перерезал бечевки пакетов и доставал револьверы, патроны и тонкую стальную сетку, нечто вроде мелкой кольчуги.

— Так как же? Идем или не идем? — спросил Канецкий.

— Придется пойти, хотя начальник полиции меня убеждал принять выжидательное положение.

— Брось. Я сейчас был в клубе журналистов. Там сотрудники кончали утренний репортаж. Все им рассказал и добавил, что в пять часов вечера барон со своим другом пойдут в атаку посольства. Каково!

Канецкий громко расхохотался.

— Да ведь это вызовет целый скандал в Париже, около посольства соберется миллион людей, tout Paris![1]

— А ты как же думал? Я не без цели распространил о нашем намерении. Это прекрасная охрана, — возразил Канецкий. — А кстати, нам завтракать пора, поедем!

Канецкий заказал у Пайяра прекрасный завтрак.

Друзья были в радужном настроении.

У них созрел план смелый и решительный.

В душе барона было много отваги, едва сдерживаемой критикой разума.

Под влиянием Канецкого он был способен на рискованные предприятия.

— Как хочешь, а мы с тобой раздавим за здоровье будущей четы склянку редерера, — сказал Канецкий, нажав электрическую кнопку звонка.

— Принесите редерера, да льда побольше, — распорядился Канец-кий, увидав лакея.

На столе появилась роскошная серебряная ваза с бутылкой, покрытой салфеткой.