— Та почуешь, когда цыганота гоняет по всему селу как одурелая на гарбе, да еще с огнем!..

— А конями, видал, правит сам Бурба!..

— Да ну?

— Ей-Богу ж!

— То ж я и вижу, что на цыгана не похоже…

Веселая компания заняла почти половину палатки; «горилка» полилась рекой. Поднялся галдеж, «балаканье», главной темой которого был, конечно, Бурба. Он, оказывается, остался в Батурине, спрятавшись от погони у цыган, с которыми теперь и гулял. Ну-ну, пускай он только появится тут — теперь уж ему больше не уйти!..

Гуляки расхрабрились, размахивали руками; цыгане носили им водку и тихонько посмеивались, разговаривая на своем тарабарском языке с таким видом, точно они и знать не знают никакого Бурбы…

А на площадке, среди шатров, по-прежнему гудела музыка, дрожала земля от топота цыганских чоботов и горели костры, выбрасывая вверх, в темноту, целые фонтаны золотых искр…

По неровно мощеному скату главной улицы загремела возвращавшаяся к табору цыганская гарба. С пением, свистом и гиканьем подкатили цыгане на тройке к шатрам. Поднялся невообразимый шум, — приезжих встретили восторженными криками. Среди них находились жених и невеста, которых тотчас же потянули танцевать. Около молодых образовался огромный круг, музыка загудела еще громче. Контрабас трещал и скрипел, точно собирался рассыпаться на мелкие щепки, скрипка Янкеля Портного визжала, как будто он резал ее своим смычком, кларнет пронзительно заливался и верещал на самых высоких нотах, задавшись, видимо, целью перекричать весь этот шум, что ему отчасти и удавалось, а барабан ухал беспрерывно, словно решил скорее лопнуть, чем сдаться перед каким-нибудь несчастным кларнетом.

Чернобородые молодые цыгане, седые старики, смуглые цыганки в пестрых шалях, страшные ведьмообразные старухи, полуголые цыганчата, похожие на чертенят — завертелись с диким визгом бешеным вихрем, от которого заметались, точно в бурю, огни ближайших костров.

Цыганская свадьба была в полном разгаре…

— Чуешь? — сказал Синенос, прислушиваясь к шуму цыганского веселья, толкнув в бок Гущу. — Гарба приехала! Зараз и Бурба объявится…

В палатке, с приездом свадебной гарбы, стало тихо; цыгане вывалили наружу, а батуринские гуляки молча сидели и ждали.

Бурба не замедлил явиться. Откинув полу рваного полотнища и слегка нагнув голову, он шагнул в палатку — и тотчас же остановился, увидев компанию гуляк. Видно было, что он не испугался, а только удивился. Он спокойно оглядел их, усмехнулся в бороду и, выпрямившись, прошел в противоположный угол. Следом за ним прошмыгнул в палатку Скрипица в своей рваной свитке и вылезшей бараньей шапчонке…

У толстого фельдшера тряслись губы и глаза бегали по сторонам от страха. Да и все остальные храбрецы чувствовали себя неважно; они поглядывали друг на друга, словно выискивая того смельчака, который первый поднимется и бросится на Бурбу. Такой смельчак, однако, не находился, никто даже не пошевелился, точно они все поприлипали к своим местам…

Цыгане очистили на земле место для Бурбы, постлали ему плахту и поставили перед ним и Скрипицей кувшин с вином и стаканы. Бурба сидел в своем углу, смотрел на ба-туринцев и усмехался, словно говоря: что, взяли?.. Он спокойно потягивал вино и, как ни в чем не бывало, не спеша, набивал табаком из вышитого разноцветным бисером кисета свою трубку, блестевшую медной оправой.

— А добрая люлька! — шепнул Гуща, тихонько подтолкнув Синеноса. — За такую люльку и жинку отдать не жалко!..

Колбасник в свою очередь толкнул Кривохацкого, собираясь поделиться с ним и своим наблюдением, — но так и остался с раскрытым ртом, не успев сказать ни одного слова: в палатку ворвалась Домаха, простоволосая, растрепанная, полуодетая, с кочергой в руках, похожая на ведьму, только что оставившую чертов шабаш. Она, видимо, долго искала мужа по всему Батурину, пока ее бабье чутье не привело ее в цыганский табор.

— Где мой чоловик? — разразилась она криком, от которого у всех зазвенело в ушах. — Подайте его сюда, я ж ему, пьянице, всыплю, чтоб он знал, как гулять по ночам!..

Синенос пригнулся к земле и втянул голову в плечи, — но Домаха уже увидела его.

— А! Ты тут? Горилку пьешь? Гроши пропиваешь?..

Она ринулась к нему, как дикая кошка, размахивая кочергой, от которой все шарахнулись в разные стороны, повскакав с своих пригретых мест…

Не сдобровать было бы Синеносу, и хорошую порцию железной кочерги пришлось бы ему принять, со стыдом и срамом, при многочисленных свидетелях. Но он, при всей неповоротливости своих мозгов, все же сообразил, что на этот раз легко избегнуть жениной расправы. Уклоняясь от кочерги, с видом человека, который не боится даже самого черта, он захрипел осипшим от страха голосом:

— А ну, хлопцы, берите злодея! Ну же, швыдче!..

Как ни страшен был Бурба, но у того в руках была только люлька, у Домахи же — железная кочерга: Синенос из двух зол выбрал меньшее.

Домаха, обернувшись, увидела Бурбу и, присев на землю, завопила не своим голосом:

— Ой маты, злодий!..

Слова ли Синеноса, вызванные его отчаянным положением, или крик Домахи подействовали на гуляк, только они вдруг все задвигались и полезли кучей из своего угла…

У Бурбы беспокойно забегали глаза во все стороны. Хитрые цыгане куда-то все улетучились из палатки и он остался один перед надвигавшейся на него толпой пьяных мужиков, размахивавших кулаками и подбадривавших себя криками:

— Держить! Го-го! Мы ж ему!.. Го-го-го!..

Единственный человек, который мог быть на стороне Бурбы — Скрипица — трусливо заерзал на земле, отодвигаясь все дальше, забыв со страху на плахте скрипку и смычок; добравшись до края полотнища, он приподнял его и шмыгнул вон из палатки. Бурба поглядел ему вслед и презрительно усмехнулся…

Окружив разбойника тесным кольцом, гуляки кричали друг другу:

— Та бери ж его! Не бойся!..

Но никто не осмеливался «брать» Бурбу. А он, поднявшись с земли, выпрямился во весь свой громадный рост. Зубы его оскалились, глаза грозно поблескивали из-под насупленных бровей, концы усов топорщились и дергались, как у злого, свирепеющего пса. С мгновение он стоял в нерешительности, оглядывая бушевавших вокруг него людей, потом вдруг неожиданно нагнулся и поднял с земли скрипку и смычок Скрипицы. Не обращая ни на кого внимания, он потрогал струны, точно пробуя — настроены ли они, не торопясь приправил скрипку к подбородку, взмахнул смычком — и ударил по струнам…

Сначала музыки не было слышно за пьяными криками гуляк; потом вдруг резкие, веселые звуки выскользнули из общего гула голосов наверх — и полилась звонкая, лихая плясовая, точно брызнули яркие солнечные лучи над темными бушующими волнами; и эти волны медленно опадали, становились ниже, слабее, тише, как будто таяли и теряли свои силы. Одни из гуляк еще продолжали, сами не зная для чего, кричать, другие, пораженные неожиданностью, затихнув, с недоумением, вытаращив глаза и раскрыв рот, смотрели на Бурбу и друг на друга, словно спрашивая: что это такое? Третьи, поддаваясь неудержимой веселости музыки, бессмысленно улыбались и толклись на месте, притопывая ногами…

Среди наступившей тишины, в которой еще ярче зазвенели, запели струны скрипки, раздался вдруг хриплый голос:

— От гопак, так гопак!.. А ну, вот теперь я покажу, кто лучше танцует гопака — чи батуринцы, чи конотопцы!..

Это сказал Синенос, в пьяном мозгу которого как будто все перевернулось вверх дном от этой «чертовой» музыки; ему казалось, что это продолжается пирушка у Бурбы в Мазеповом Городище, и он весь горел желанием доказать Гуще, что конотопские танцоры в сравнении с ним никуда не годятся.

Он расставил руки, расчищая вокруг себя место и, притопывая и выкручивая ногами в своих пудовых чоботах, выступил вперед и пустился в пляс. Все расступились, одобрительно кивая вконец захмелевшими головами…

Подбоченившись и другой рукой размахивая над головой, вместо платочка, кочергой, поплыла ему навстречу Домаха, кокетливо склонив набок свою распатланную голову, выпятив вперед живот, улыбаясь церемонно поджатыми губами…