В приоткрывшейся двери торчала голова Давидки в рыжем котелке; он поманил к себе пальцем Наливайко и сказал, приподымая над головой шляпу:

— А чи можно господину Наливайко два слова сказать?..

От Скрипицы ничего нельзя было добиться, и Наливайко бросил его и вышел к Давидке за дверь. Тот снова снял свой котелок и низко поклонился. Он скороговоркой зашептал:

— Есть хата для вас. Добрая хата. Можно задаром купить, накажи меня Бог!

— Чья хата?

— Та Паци Бубенко. Он в Конотопе торгует железом, так ему хаты совсем не надо…

Наливайко взял свой брилль и пошел смотреть хату…

Усадьба Паци Бубенко была расположена на холме, немного пониже развалин дворца. С горы был виден Сейм, луга, раскинувшиеся за ним. Чисто вымазанная мелом, с обведенными синей краской окошечками, с новой соломенной крышей, хата весело глядела из зелени сада, окружавшего ее со всех сторон; в палисаднике, у крыльца и под окнами пышно цвели мальвы, поднимаясь до самой крыши своими высокими стеблями, усыпанными большими белыми, лиловыми, желтыми и красными цветами.

Внутри в хате было чисто, светло, земляные полы гладко вымазаны глиной, стены чисто выбелены, печь разрисована охрой, суриком и синькой. Во дворе, кроме хаты, еще были клуня, сарай, закут для свиней, ледник, все, как полагается в добром хозяйстве.

Наливайко, в сопровождении Давидки и самого Паци Бубенко, хитрого хохла, одетого по-городскому в пиджак и фуражку, с висящими вниз по-хохлацки усами, подробно все осмотрел, узнал цену, подумал немного и сказал:

— Добре. Красненькую сбавишь — магарыч мой!..

— Пойдем до Стокоза — там и побалакаем, — сказал Паця, хитро подмигнув своими живыми глазами, бегавшими под нависшими бровями, как мыши.

Они втроем пошли к Стокозу…

Кто больше был доволен — Бубенко, что выгодно продал хату, Наливайко — что купил себе, наконец, дом, или Давидка, заработавший в этом деле несколько рублей — трудно было сказать. Но выпито у Стокоза по этому поводу было много. К тому времени, когда уже нужно было запирать шинок — Паця был совершенно пьян и никак не мог встать с места; Давидка тоже был сильно навеселе и с трудом владел своими руками и ногами; он все повторял, радостно смеясь, тряся своей рыжей, козлиной бородкой:

— Уй, Боже мой, что скажет моя Ривеле!.. Это ж совсем не еврейское дело — пить горилку!..

А Наливайко держался крепко; он пил не меньше Паци, но казался совсем трезвым, только лицо его становилось все более хмурым. Он думал о Марынке — ее бы хозяйкой в его новую хату! И от того, что на это было мало надежды — ему становилось скучно и тяжело…

Паця Бубенко так и остался ночевать в шинке, Давидка, качаясь и путаясь в своем длиннополом сюртуке, побрел домой к Сейму; Наливайко потянулся к Черному ставу…

Луна стояла высоко в темном небе, и под ней быстро пробегали дымные облака, отчего казалось, что и она бежала, только в другую сторону. За бесконечными плетнями, огораживающими сады, тихо шелестели листьями деревья; там, казалось, кто-то прятался и высматривал из темной глубины, перебегая с места на место…

У суховеевой хаты, как и вчера, никого не было, дверь была заперта, никто не стоял на крыльце под навесом. Не повел ли опять Скрипица Марынку к Бурбе?..

Наливайко пошел прямо к Городищу. Руки у него сильно зудели и кулаки сами сжимались. Но до Городища он так не добрался: он встретил Бурбу у ворот кочубеевского сада.

Они остановились один против другого с таким видом, словно целый день только и искали друг друга; каждый смерил глазами противника и усмехнулся, как будто хотел сказать: ага, попался, наконец!.. Потом они оба нахмурились, глаза заметали исподлобья искры…

Между ними было не больше двух аршин расстояния; некоторое время ни тот, ни другой не делали никаких попыток подойти ближе. Только зорко, напряженно следили друг за другом, чтобы не пропустить ни одного движения противника.

— Зачем угнал човен? — хмуро спросил Наливайко, сбрасывая с одного плеча свитку и уже приготовляясь к бою.

— Но видал я твоего човна! — ответил Бурба, злобно и хитро блеснув глазами из-под нависших бровей.

Он слегка ослабил стягивавший его живот красный пояс и сдвинул на затылок шапку, желая показать этим, что и он готов к драке.

Наливайко выставил вперед правую ногу; Бурба сделал то же.

— Не видал? — сказал Наливайко с иронической усмешкой. — Может, скажешь, что то не ты выдернул столб, к которому был привязан човен?..

Бурба тихо засмеялся своим гогочущим смехом; он уже решил, что не стоит больше «отбрехуваться» и прямо заявил, нагло уставившись в своего врага тяжелыми, злыми глазами, подвинув вперед и левую ногу:

— А хоть и я! Так что?..

— А то, — сказал Наливайко, тоже выдвинув левую ногу, — что я тебе за то все кости переломаю! Слыхал?..

Бурба склонил набок голову и посмотрел на него так, точно раздумывал — сможет ли Наливайко переломать ему кости. Он еще больше ослабил на животе пояс, чувствуя, что дело близится к драке, и спокойно сказал:

— То я слыхал, та руки дуже коротки!..

Наливайко уже с трудом сдерживал себя. Но он чувствовал, что их переговоры еще не подошли к концу: что-то главное еще не было сказано, после чего уже можно было бы перейти к решительным действиям. Он только снова выставил вперед правую ногу, что тотчас же не замедлил сделать и Бурба, осторожно следивший за малейшим его движением, и сказал, понижая от злости голос:

— У Черного става достало рук — и тут достанет!..

— Го-го-го! — засмеялся Бурба, оскаливая свои волчьи зубы. — Зараз получишь сдачу в потылицю, чтоб было чем Марынку сгадать!..

Наливайко как будто только того и ждал, чтобы Бурба упомянул о Марынке. Это являлось той гранью, за которой уже излишни были всякие разговоры. Он сразу подступил вплотную к противнику, так что тот должен был на полшага отступить назад.

— Ну так держись! — придушенным от ярости голосом сказал Наливайко. — От тебе раз!.. — он размахнулся и со всей силы ударил Бурбу по уху, так что у того шапка съехала на другое ухо. — А ось тебе и два! — и он снова ударил его по тому же самому месту…

Бурба не остался у него в долгу и тоже ударил его по уху, сбив у него с головы брилль.

— Дуже прыткий! — сказал Бурба хрипло и вторично ударил его в то же ухо. — На, съешь, та подавись!..

Наливайко тычком двинул его кулаком в нижнюю челюсть, под бороду, так что голова Бурбы, словно оторванная, мотнулась назад, почти коснувшись затылком спины. Это был страшный, жестокий удар: огромное тело Бурбы, потеряв равновесие, грохнулось на землю.

Наливайко тотчас же насел на него верхом, но Бурба извернулся, выскользнул из-под его ног — и они, сцепившись, покатились по пыльной дороге…

На этот раз счастье изменило Наливайко: оглушенный ударом по голове, он сразу потерял способность сопротивляться и только беспомощно барахтался, сжатый, как железными тисками, руками и ногами Бурбы. Не прошло и минуты, как он уже лежал, спутанный по рукам и ногам рукавами и полами своей же свитки. Бурба гоготал над ним своим бараньим смехом:

— Го-го-го! Скажи Марынке, пускай пошукает кавалера подужче!..

И он ткнул связанного чумака в бок своим тяжелым, с подкованным каблуком, чоботом…

В кочубеевском доме было тихо, темно. Ганка давно уже спала крепким молодым сном, свернувшись клубком на своей постели; а старухе Христине не спалось, — ее мучили разные страхи. С той страшной ночи в Гирявке, когда чуть ли не на ее главах убили человека, ей по ночам мерещились всякие ужасы, и она засыпала только на рассвете. Она лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине дома и сада, вздрагивая при малейшем шелесте листьев за окном, треске подломившейся сухой ветви, шорохе растущей в молчании ночи травы…

Около полуночи за садом, на дороге, послышались какие-то голоса, словно двое или трое мужчин громко о чем-то спорили. Старуха поднялась, села и стала слушать…