Наливайко хотелось спать, но он упорно таращил глаза на темные отверстия окон, из которых, казалось, кто-то смотрел на него пристально, неотступно. Он знал, что там нет ни чертей, ни привидений, выдуманных пугливыми бабами и детьми, — и все же ему думалось: «Кто его знает? Может, то смотрит сам пан гетман або жинка его, графиня Разумовская?»

К его крайнему изумлению, все окна дворца вдруг засияли ярким светом, дворец ожил, наполнился шумом, говором, движением, музыкой. Это были уже не развалины, а роскошные палаты, в которых сновали во все стороны блестящие кавалеры в напудренных париках, в цветных шелковых и бархатных кафтанах, и нарядные дамы в воздушных платьях с широкими кринолинами, с оголенными руками, плечами и грудью, с мушкой на щеке, около пунцовых губ, нежные, кокетливые, жеманные, каких Наливай-ко видел на картинках в одной книжке, где рассказывалось о царствовании Екатерины Великой…

Сквозь стекла окон, сверкавших между толстыми круглыми колоннами балкона, видны были бесконечные вереницы танцующих, плавно и торжественно двигавшихся в высокой, двухсветной, ярко освещенной тысячами свечей в бронзовых канделябрах и хрустальных люстрах зале, с жеманно-церемонными низкими поклонами и грациозными приседаниями, с улыбками накрашенных уст, с блеском возбужденных глаз и драгоценных камней в серьгах и ожерельях. Дамы плавно и величественно плыли в своих широких кринолинах, и рядом с ними гордо выступали кавалеры, выделывая изящные па тонкими, в узких коротеньких панталонах и шелковых чулках, ногами. На хорах гремела музыка, вдоль стен бегали лакеи в ярких, расшитых золотом ливреях, со сластями и прохладительными напитками на огромных подносах. По широким лестницам новые пары поднимались из нижнего этажа, где были богато убраны столы с закусками и винами, сверкавшие серебром, хрусталем, золотом. Богатством, роскошью, весельем, довольством веяло от этого блестящего праздника, сиявшего и гремевшего во дворце гетмана Разумовского…

Наливайко видит — среди танцующих, в паре с кавалером в голубом кафтане и лиловых панталонах, идет дама, лицо которой ему очень знакомо. У нее на голове высокая прическа из золотых волос, посыпанных белой пудрой, над углом рта — черная мушка, платье с огромным кринолином, — но эти синие глаза, эти нежные голые плечи и маленькие белые руки он где-то видел, эти гордые уста с ним говорили, — где, когда?.. Кавалер наклоняется к ней и что-то говорит, танцуя, они кланяются друг другу, дама приседает и что-то отвечает — и потом надменно откидывает назад голову. «Марынка!» — чуть не закричал Наливайко. Это она встряхивает так головой, как молодая норовистая лошадка!.. Как она попала сюда? в это знатное общество?..

Наливайко со страхом и тоской следил за Марынкой. Если бы она знала, что он лежит тут на земле и смотрит на нее! «Чудно! — вздохнул он про себя. — Может, то вовсе и не Марынка?..»

Еще чуднее было то, что девушка в палатах, казалось, услыхала его, — она вдруг остановилась и с минуту как будто прислушивалась, подняв брови. Потом она сказала что-то своему кавалеру, он поклонился и отошел от нее в сторону, и она быстро побежала по зале, ловко извиваясь и скользя между танцующими парами. Вот она уже спускается по лестнице, быстро перебирая маленькими, в белых атласных туфельках и белых чулочках, ножками; лакеи расступаются перед ней, раскрывают обе половинки тяжелой парадной двери, — и она переступает порог, пугливо озираясь в темноте…

Она идет, колыхая на ходу широким кринолином, поеживаясь от ночной сырости голыми плечами. После яркого света палат она здесь ничего не видит в темноте и тихо спрашивает:

— Где ты, Корнию?..

Наливайко поднимается, удивленно смотрит на нее. Что за чудо! Неужто это в самом деле Марынка?..

— Я здесь… — говорит он и, чтобы проверить, не ошибается ли он, спрашивает:

— То ты, Марынка?

Девушка бежит на его голос, кладет ему на плечи руки. От нее сладко пахнет панскими духами.

— Я не Марынка! — шепчет она, тихо смеясь. — Я — панна Мария, Кочубеева дочка!..

Наливайко усмехается. Его не так-то легко сбить с толку! Он знает, что Кочубей был при Петре Великом, а Разумовский — при Екатерине Второй, — откуда же в этом дворце могла взяться Мария Кочубей?..

Теперь он хорошо видит, что это Марынка, только одетая в панское платье. Но он не спорит; пусть она будет панна Мария, если ей так хочется… Он тихонько смеется и осторожно целует ее лицо и голые холодные плечи…

Девушка вся прижимается к нему и тоже целует его. Но ее тело вдруг начинает дрожать, и она испуганно говорит:

— Ой, страшно, Корнию!..

Во дворце музыка сразу умолкает, и там во всех залах чувствуется смятение, все бегут куда-то, кричат, машут руками, живым потоком несутся по лестнице, вниз, обгоняя друг друга.

— То за мной… — шепчет девушка. — Боюсь!..

Она цепляется за Наливайко, вся трепещет от страха, слабая, как степная былинка.

— Возьми, унеси меня!.. — умоляет она его. — Бежим, Корнию!..

У Наливайко тоже от страха холодеет сердце. Его ноги онемели, он не может двинуться с места. Он чувствует, что тут им обоим конец — и ничего не может сделать, только со всей силы прижимает к себе дрожащую девушку…

А двери дворца уже распахнулись, и оттуда длинной вереницей бегут люди. Впереди всех мчится кавалер в голубом кафтане и лиловых панталонах. За ним с шумом, похожим на вой бури, несутся паны и панны.

— Отдай дивчину! — голосят они на разные лады. — Она не твоя, наша!..

Со стоном отрывается девушка от Наливайко. К ней подскакивает ее кавалер и, кланяясь, точно приглашая на танец, берет ее за руку. И все сразу затихают. Наливайко стоит с опущенными руками и ждет, что будет дальше…

Во дворце снова гремит музыка; гости графа Разумовского выстраиваются в пары, пустив вперед девушку, похожую на Марынку, с ее кавалером, и плавно, торжественно шествуют обратно ко дворцу, кланяясь и приседая. Танцуя, они входят во дворец, поднимаются по лестнице, вливаются в залы. Но музыка становится все тише, яркий свет понемногу меркнет, и фигуры пляшущих словно тают, принимая легкие, призрачные очертания. Это уже не люди, а призраки, целый рой теней, реющих в тумане умирающей музыки и гаснущего света. Они медленно рассеиваются и исчезают в серых сумерках предутреннего часа. И только из одного окна кто-то кивает еще золотоволосой головой и машет белой рукой, прощаясь… «Марынка ли то была?» — думает Наливайко, весь охваченный тоской и страхом…

— Марынка! — кричит он кивающей из окна золотоволосой головке.

— Марынка! — несется оттуда отчетливым эхо…

Наливайко открывает глаза — и с удивлением смотрит перед собой, щурясь от яркого света.

Солнце уже высоко стоит в небе и жарит вовсю. Что-то большое, темное заслоняет от Наливайко солнечный свет. Он поднимает голову — и видит склонившегося над ним — Бурбу. Тот со злобой щурит на него свои желтые глаза и говорит, скаля зубы:

— Я тебе покажу Марынку!..

Наливайко быстро становится на ноги, еще не совсем придя в себя от сна. Но он хорошо выспался, чувствует большую силу в теле — и от драки с Бурбой не прочь. Он готов биться с ним за Марынку не на жизнь, а на смерть…

— Что? — спрашивает он, сжимая кулаки. — Мало получил? Еще хочешь?..

Бурба хорошо знает свою силу, но он уже хорошо знакомь и с кулаками Наливайко; он хмуро косится на его руки и со злобой оглядывает его сухую крепкую фигуру.

— Добре, что ты прокинулся, — мрачно говорить он, — а то бы тебе уж не встать!..

— Го-го-го! — задорно смеется Наливайко. — Попробуй еще поволочиться за Марынкой!..

И он выразительно показывает ему свои здоровенные черные кулаки.

Бурба тоже смеется — своим блеющим бараньим смехом.

— Еще посмотрим, чей верх будет! — говорит он, плюет в сторону, поворачивается и идет прочь.

Наливайко тоже плюет — и уходит в другую сторону…

Они расходятся, так и не подравшись; у обоих сильно чешутся руки, и оба жалеют, что дело ничем не кончилось. Уже на приличном расстоянии друг от друга они вдруг сразу оборачиваются и грозят один другому кулаком. При следующей встрече — им наверно уже драки не миновать…