Тихо вошел одетый в костюм странника Потехин. Притягиваемый непонятной силой, прошел почти к алтарю; опустился на колени, упал головой на амвон и замер…
Заволновались было на непорядок монахини, но поднялась в строгом жесте рука игуменьи; и уж ничто не нарушало богослужения. Только вздрагивания плеч и вырывающиеся по временам вздохи свидетельствовали о том, что жизнь не покинула еще неподвижно распростертого на полу неизвестного пришельца.
Плохо сегодня молится мать-игуменья, отвлекается ее мысль от слов богослужения. Грудь наполнилась необъятной жалостью к странному незнакомцу; платье и обувь его оборваны, очевидно, видели виды. Поза — страдальца, потерявшего надежду на облегчение. Вспомнились ей собственные былые муки, страдания без границ и меры. Ее спасли любовь и поддержка матерей Агаты и Серафимии. А что, если у него нет руки для спасения, и погибнет душа?
Захолодело сердце в груди; родилось решение пригреть, облегчить бедную грешную душу… Вздрогнула задумавшаяся мать-игуменья; перед ней стояла монахиня и подавала освященную просфору. Благоговейно взяла ее и спрятала в складках своей мантии.
— Это страдальцу, — беззвучно шепнули ее губы. Богослужение окончилось. Осененные крестом, стали в шеренгу монахини, пропуская свою матушку. Медленно сошла она со своего возвышения и, шепнув что-то своей келейнице, вышла из церкви.
Долго не мог понять Потехин, что нужно от него трясущей его за плечо монашенке:…матушка-игуменья… святой жизни инокиня… идти в какую-то келью… плывут через отуманенную голову несвязные фразы. Опомнился на паперти. Как пьяный, шел по извилинам дорожек среди благоухания цветов и порхающих пестрых бабочек. Вот и скромный домик игуменьи; переступил порог, и его охватила особая атмосфера келии. Посреди большое распятие, залитое мягким светом горящей лампады. Под окном на высоком резном кресле закутанная в облака крепа женщина с безгранично добрым и кротким лицом. Кто так может смотреть? Его в детстве еще умершая мать? Или это святая с иконы? Нет, на губах ее пробежала улыбка. Что-то говорит, указывает рукой на стоящий рядом с ней табурет.
Опять непонятная сила повлекла его к ней, но не сел, а упал на колени рядом с креслом, беспомощно опустив голову на его поручни. Ласковая рука обняла его и, осеняя крестом, протягивает ему просфору. С широко раскрытыми глазами отшатнулся от нее несчастный: я недостоин… нет… кому-нибудь другому — вырвалось из его запекшихся губ.
— Для благодати Божьей нет недостойных, один раскаявшийся грешник дает больше радости, чем десять праведных!
— На мне кровь и проклятие!
— Смотри на Христа; его кровь смыла наши грехи. А проклятие? Кто наложил его на тебя?
— Бог и судьба!
— Бог не налагает проклятия, а судьба? Почему считаешь свою — тяжелее других?
Надрывающий душу хохот огласил келью.
— Святая душа, что можешь ты знать о жизни?
— Я не родилась в келье, и не радость или потребность подвига привели меня сюда, — прозвучал тихий кроткий ответ. — Кто проклял тебя, отец или мать?
— Нет, он, кого я убил самосудом, и с него начался ряд преступлений и страшных смертей!
С землисто-серого лица смотрели на инокиню полные безумного ужаса глаза.
— Кто ты?
— Пестровский крестьянин Влас Корунов, — прозвучал бессознательный ответ.
Слабая, больная улыбка пробежала по лицу инокини.
— Вот видишь, судьба свела нас — почти земляков. Я из Красноболотова! — и, тихо наклонив его голову, прикрыла ее иноческой мантией. Под нею раздались тяжелые мужские рыдания. Чуть прижимая рукой прикрытую голову, устремила инокиня свои полные слез глаза на лик распятого Спасителя.
— Боже милостивый, спаси, облегчи страждущего, и если нужна искупительная жертва, пусть я буду ею за него, — летела к Богу пламенная молитва из уст стоящей на краю могилы игуменьи…
Тише и тише рыдания… И вдруг полилась исповедь; от жутких слов ее, казалось, померк яркий солнечный свет в келье. Чудится, как среди ночной тьмы крадется к хлевушку Гнедка согнутая фигура конокрада… Из хаты выбегает Влас… погоня… и все подробности нечеловеческого избиения узнанного Григория. Запахом теплой крови обдало лицо игуменьи, знакомый голос просит пощады, тяжело стонет, харкает кровью… трещат ломающиеся кости, кровоточат проткнутые глаза… Как мертвая опустилась, осунулась в глубоком кресле, закрылись глаза на безжизненном лице, рука соскользнула с головы несчастного, чей крест минутой раньше она самоотверженно просила Бога переложить на нее.
Исповедь лилась и лилась. Промелькнули ограбленный и брошенный в тайге, избитая до смерти Ариша, оставленный на произвол судьбы Василий, страшная кончина новобрачных, тихая смерть второй незаконной жены под горой благоухающих роз и… тишина!
Молчит облегченный исповедью Влас; нет признаков жизни и в монахине. Но вот поднялись ее отяжелевшие веки, слепые от слез глаза устремились на лик Распятого, в груди же ни молитвы, ни жизни…
Трещит масло в лампаде; с жужжаньем бьется об оконное стекло муха. В мертвой тишине кельи наступает суд Бога.
Задрожал от непонятного страха накрытый мантией Влас. Чувствует, будто келья полна людей. Слышит шепот чьей-то молитвы. Чудится ему шелест крыльев над головой монахини. Мать-игуменья сидит, не шелохнется, она тоже чувствует прилет неземных гостей. Из ее немигающих глаз ручьем льются слезы. Нет сил на прощение, просит помощи у Распятого.
Что это? Взмахи нежных крыльев освежают ее разгоряченную голову. Видит ясно Григория, обнимающего подножие креста, рядом с ним тени: Сергея, Зои, обеих умерших жен и брошенного в тайге Потехина. И на всех, разлетаясь брызгами из-под тернового венца, капает искупительная кровь. Тяжело, хрипло вздохнула монахиня, слабой рукой подняла с головы Власа покрывало, и указывая на распятого Христа, прошептала:
— Ныне отпущаеши, Владыко, по глаголу Твоему рабов Твоих с миром. — Обвитая четками рука осенила его крестом со словами: «Иди в мир, Ипполит Потехин, к труж-дающимся и обремененным».
В эту же ночь осиротела обитель, и почти одновременно с отлетевшей душой игуменьи в ночной тишине далеко по воздуху поплыли двенадцать раздельных, тягучих ударов большого колокола. Монастырь, будя лес и прилегающее село, посылал скорбную весть о своем сиротстве.
Глава XXXVII Таинственное исчезновение
Ясное раннее утро; ласковое солнышко снопами лучей позолотило верхушки бора и весело играет на прогалинках леса. Боковые лучи заглянули в замаскированное с наружной стороны окно Наташиной комнаты и побежали веселыми зайчиками по стене, подушке и лицу молодой девушки. Один из них добежал до уха и шепчет:
— Что же ты не идешь к ручейку умыться? Почему проспала восход солнца? За что разгневалась на пташек и зверят лесных и не хочешь с ними поздороваться? Все тебя ждут, все тебя любят, все уже по тебе соскучились. Слышишь, как приветливо шелестит под твоим окном бело-стволая кудрявая березка? Как укоризненно качают своими верхушками не дождавшиеся привета сосны? Как удивленно заглядывает в твои окна резвая белка? Как, пользуясь твоим отсутствием, прожорливые дятлы своим тука-нием заглушают пение птиц? Взгляни, как печально поникли головками тщетно ждавшие поливки цветы в палисаднике.
Вздрогнула Наташа. Вспомнила, что сегодня она проводит последний день в лесу, где она выросла и сжилась с природой.
Сегодня ее увезут… Куда? Что ждет ее впереди?
Почему с такой безграничной грустью взглянул на нее младший незнакомец? Почему, под ласковым прикосновением руки старика, сжимается у нее сердце?
Уж не приедет ли за ней та золотая карета с лакеями на запятках, о которой в детстве так часто говорила ей мать? Нет! Время сказок прошло! Одинокая, но счастливая, беззаботная жизнь в лесу кончена! Что даст ей завтрашний день и будет ли он к ней милостив?
— Послушай-ка, мама!
— Что, моя милая?
— Ты говорила, что у тебя есть настойка из заповедных трав, которая даже умирающему может продлить жизнь, а больному дает силу: дай мне ее; я хочу попрощаться с лесом!
