— Уходи, говорю! а вот я тебя, обжору! — начинает она бросать в него шишками. Дятел, снисходя к капризу общей лесной любимицы, не торопясь, лениво перелетает через два-три дерева от девочки, и опять слышно его упорное: тук-тук-тук. А девочка уж далеко, увидела резвую белку и пустилась с ней на перегонки. На пути попалась полянка, такая веселая, светлая, вся пестрая от разнообразных цветов.

Наташа села, плетет венок для своей золотистой головки и поет песни своего сочинения. Она и молитвы к Богу сочиняет сама: ее никто никогда ничему не учил.

Одевала ее старуха в яркие сарафанчики да снежно-белые рубашки; в них Наташа и сама походила на дивный цветок. На крошечных ножках красные туфельки скоро изнашивались, уж очень много работы давала им их обладательница.

Мать никогда не корила ее разорванным сарафанчиком или туфельками; в тот же день разорванное заменялось новым.

Об одном только неустанно твердила она Наташе, чтобы не потеряли та ладанки, висевшей, как она себя помнит, у нее на шее, в золотом мешочке, который мать называла парчовым.

Эту ладанку мать называла иногда талисманом, который когда-нибудь превратит ее милую дочку, скромный лесной цветочек, в принцессу. Уедет она тогда из лесу в золоченой карете, с лакеями на запятках. Слово «принцесса» было для Наташи совершенно непонятным; с лесом своим она ни за что не хотела расстаться, золоченую карету представляла себе большой клеткой, цветом похожую на ее цепочку от ладанки, а лакеев на запятках она воображала как невиданных птиц, неразрывно связанных с этой клеткой. Очень их жалела, считая их долю печальной и молила Бога, чтобы он не превращал ее в принцессу, и не приезжала бы за ней эта страшная карета. Так росла малютка, а потом девочка Наташа…

Теперь это уже взрослая девушка с высокой стройной фигурой, с падающими на плечи золотистыми кудрями, с мечтательным выражением больших голубых глаз, с алыми губками прекрасно очерченного рта, с соблазнительными ямочками на розовых щечках и врожденной грацией движений. Взрослая Наташа не бегает уже за белками, не бранится с дятлами, но по-прежнему дружит со всеми жителями леса и если не сильнее, то сознательнее любит этот лес. Ей знакома в нем каждая самая незаметная тропинка, она не заблудится здесь ни днем, ни ночью. Любит она лес в тихую, ясную погоду, но не боится и в бурю; для нее не грозно шумит бор в непогоду, а только тревожно и озабоченно. Грозен он только злым, нехорошим людям, каковыми в настоящее время Наташа считала всех, кроме матери. Но вот уже скоро месяц теплом и лаской полна ее грудь к тому страдальцу, что борется со смертью в ее светелке. Дни и ночи, только для короткого отдыха сменяемая матерью, сидит она у его изголовья.

Первые дни он лежал неподвижно, не издавая ни звука, с едва заметным дыханием под сплошными бинтами головы и груди. Все свои знания приложила старая ведунья к его спасению и только с неделю назад подала первую надежду на выздоровление. Вспоминалось Наташе его появление в их домике. Мать принесла известие, что на следующий день венчается сын купца-миллионера, что по этому поводу готовится небывалое торжество. Целую ночь будет греметь музыка, лес ни далекое пространство зальется разноцветными огнями, будут взлетать на воздух какие-то ракеты и, лопаясь высоко в воздухе, рассыпаться искусственными звездами; загорится ночью солнце, и много еще будет невиданных диковин.

Соблазнили вести эти Наташу; стала она обдумывать, как бы и ей повидать это чудо, не подвергаясь насмешкам и бросанию камней в «ведьмину дочку». Не без основания решила она, что стар и мал, господа и прислуга, все захотят поглядеть на редкое зрелище, и пробраться задами дач не будет трудно даже и к главной аллее. Наташа решила довольствоваться какой-нибудь боковой дорожкой парка. Она отперла свой большой, полный нарядов сундук, выбрала темное платье, разыскала на дне большой черный платок, закуталась в него с головы до ног и с наступлением сумерек пробралась чуть ли не на самый Майский проспект.

Сначала ее пугал только гул людских голосов, потом вдруг с шумом взвилась к небу огненная лента и с треском рассыпалась разноцветными звездами. Почти одновременно парк осветился зелеными, голубыми, красными огнями. И только загляделась Наташа на эти диковины, раздался невероятный грохот. Даже деревья зашатались, как в бурю, и почти к ее ногам тяжело упал, как ей показалось, с неба, какой-то человек.

В первый миг она готова была бежать без оглядки, потом любопытство взяло вверх, и она несмело наклонилась над лежащим телом, на котором сохранились только клочки одежды, а голова, грудь и плечи были покрыты кровью, полные же невыразимого страдания глаза, не мигая, смотрели в небо.

В душу Наташи проникла непонятная для нее самой, неожиданная глубокая жалость к лежавшему у ее ног страдальцу.

Унести его к себе? Выходить, вылечить у себя в лесном домике! Быть может он, в благодарность, не взглянет на нее потом с презрением и, возвратившись к людям, опровергнет выдумку о ее происхождении от дьявола, расскажет, как добра ее мать, как хорошо и уютно во второй комнатке их домика и… это она уже едва осмеливалась подумать, согласится, взяв ее за руку, ввести к себе, в свой дом, познакомить со своей сестрой, которая станет ее подругой.

Не раздумывая долго, Наташа приподняла тяжело стонущего страдальца, оттащила, напрягая все силы, вглубь леса, затем, прикрыв его снятым с себя платком, побежала за матерью. Умолила, упросила старушку, и вот он у них на пути к выздоровлению. Теперь Наташа уже знает, что он не отведет ее в свой дом и не даст в подруги сестру. Из несвязного бреда она поняла, что он сам должен прятаться от людей, что с рокового дня свадьбы он стал красным зверем, на которого люди охотятся, что мать его умерла, а отец — страшное чудовище. Брата своего он разорвал на клочки, но плачет, сокрушается, мятется душой о какой-то синеокой красавице. Не понимает Наташа, почему ей так больно от мысли, что кому-то отдано его сердце.

— Синеокая красавица, — нет, это не она, Наташа. Да и какая же она красавица?!

Наклонилась над прозрачной водой ручейка; в нем отразилось побледневшее печальное личико с грустным усталым взглядом голубых глаз.

— Нет, не я! Не такие должны быть красавицы!

Улыбнулась еще печальнее и только хотела вернуться домой — сменить мать, перед ней выросли вышедшие из леса два мальчугана с кузовками, полными грибов. Опасливо попятились от нее дети, а она вся похолодела от мысли, что так и опасные для больного люди могут нечаянно подойти близко к их избушке и там услышать предательский стон или крик боли и отнимут его у нее. От этой мысли сердце у нее похолодело и замерло. Все, что угодно, только не разлука с ним!

И вот юная красавица, обычно старавшаяся побороть ласковой улыбкой детский бессмысленный страх к себе, — сделала грозную мину и с криком погналась за мальчуганами. Бедняжки со страху побросали свои кузовки и что есть силы пустились бежать наутек от ведьминой дочки.

Прибежав домой, они рассказали, что она гналась за ними в ступе и погоняла огромной метлой.

Вернувшись домой, Наташа о чем-то долго совещалась с матерью. Что они порешили, осталось тайной, только старушка успокоила дочь обещанием оградить больного от опасности, грозящей со стороны случайных посетителей.

В первый раз за много дней, радостью осветилось лицо Наташи, отвагой блеснули голубые глаза, в презрительную улыбку сложились губы…

Восьмое июля. «Казанская» — храмовый праздник в селе Богородском. С утра все пошли в церковь, потом сели за праздничный стол с наехавшей родней. Бабы выпили домашней хмельной браги, мужики хватили немалую толику зелена вина; и к вечеру сытые, веселые, пьяные высыпали на улицу, благо и погода благоприятствовала.

Девки с парнями, парочками и группами, рассыпались по ближайшей роще. Раздалась веселая песня, затлинь-кала балалайка, в неумелых руках двумя тоскливыми нотами заныла гармошка.