Все переглянулись. Ключ убитого, давно вынутый Зе-ниным у него из кармана, лежал на столе.

— Так как шкаф открыт, очевидно, вашим ключом, сударыня, и тайник ваш уже известен убийце, не откажитесь показать его и нам, — обратился любезно к Даниловой товарищ прокурора.

Анна Николаевна быстро прошла в свою комнату и остановилась там пораженная: только сейчас она заметила, что серьги и колье пропали. Показала им лишь привычному глазу видную крошечную головку, спрятанную в резьбе, украшавшей стол, и открыла тайник.

Маленький плоский ящик был пуст. Туалетный столик был заказан в Петербурге и с самого момента его привоза она никогда ни при ком не открывала тайника.

Дело запутывалось все больше и больше.

Дорожки парка и пол сохранили следы больших ног, но Зенин утверждал, что, судя по оттиску, обувь была значительно больше ноги и надета очевидно, для скрытия настоящего размера ступни.

Он шел спокойно: вор, очевидно, был знаком с расположением комнат или уверен, что никого не разбудит. Он безусловно имел в доме сообщника, но кого же?

Няня исключалась. Глубокая старушка боготворила вы-няньченную ею Анну Николаевну, которая всегда заботилась о ее нуждах и карманных деньгах для церковных расходов. Родных у нее не было.

Горничная жила у Даниловых пять лет и не была замечена в чем-либо предосудительном.

Лакей Яков служил умершему, когда тот был еще холостым, был преданным и безусловно честным человеком, за что ему охотно извиняли маленькую слабость: пойти время от времени выпить пива со своими знакомыми и с часок поговорить о политике, в которой он считал себя большим знатоком.

Второй лакей, повар и его помощник не ночевали в самом доме, а в отдельном домике в глубине сада; там же помещался и садовник с мальчиком-помощником.

Дворник помещался в маленькой сторожке у ворот.

Последним допрашивали шофера.

Бледный и взволнованный, стоял он перед столом следователя и чувствовал, что его ответы беспощадно губят его, но что иное мог он сказать?

Опрошенный по телефону швейцар Карвера точно определил выезд убитого, так как в это время часы пробили два. Подтвердил он и то, что Данилов садился один.

— Вы продолжаете по-прежнему утверждать, что нигде не останавливались и не впускали никого в карету? — допрашивал Зорин.

— Нет, улицы были совершенно пусты. Ехал я очень быстро. Вскочить на таком ходу никто не мог. Прожектора далеко и широко освещали путь; я первый заметил бы приближающегося человека!

— Вспомните хорошенько, — мягко сказал Зорин, — быть может, на вашем пути попадалась починка мостовой или загораживающая путь стройка дома?

— Решительно нет, г. следователь, такие вещи могут задержать опытного, знающего свое дело шофера только при дневном движении, а ночью, видя их издали, свободно можно маневрировать, не задерживая хода!

— Вы утверждаете, что дверцу кареты открывал лакей, а вы, соскочив с сидения, стояли сбоку?

— Да, г. следователь!

— Не заметили вы в карете какого-нибудь особого запаха, кроме духов г, Данилова?

— Я не специалист по этой части. Кроме того, г-жа Данилова почти ежедневно высылала Машу вспрыскивать сидение и стенки шипром, да и сама она употребляла крепкие духи, отчего в карете стоял всегда приторный удушливый запах!

— Долго ли стояла открытой дверка кареты, когда вы приехали?

— Не могу определить точно. Не обратил внимания. Очень все растерялись и испугались; не сразу догадались вынести хозяина, да и потом я закрыл ее только, когда вышел из дома, чтобы ехать за доктором!

— Отходили ли вы далеко от своей машины, когда ожидали г. Данилова в Гранатном и не приближался ли кто-нибудь к вам?

— Нет, г. следователь. Нас там было всего несколько человек и машины стояли одна за другой. Гранатный переулок всегда тихий, а в ночную пору, да еще летом, совершенно безлюдный!

Присутствующие при допросе власти невольно переглянулись. Возбуждал глубокую жалость этот жестоко обвиняющий сам себя молодой человек. У всех было какое-то невольное чувство его невинности, а улики против него собирались неотразимые.

— Мне вас очень жаль, Васильев, но я должен временно подвергнуть вас аресту.

Беспомощно оглянулся бедняга на всех присутствующих, точно ища в ком-нибудь защиты.

Все лица были строги и серьезны.

Тяжело вздохнув, повернулся он к выходу, где окружили его городовые и сопровождающей их околодочный надзиратель. У самой двери к нему подошел Зенин и шепнул только пять слов: «Я верю в вашу непричастность».

Полными слез глазами взглянул на него Васильев.

За шофером настала очередь дворника Власа. Он откровенно признался, что часов с одиннадцати, закрыв ворота за выехавшим барином, он лег в своей сторожке и заснул, пока не услышал гудок автомобиля. Он называл свой сон грехом, прощения просил за него положительно у всех и ничего более от него нельзя было добиться.

Лакей Яков, проводив барина, собрался было пойти спать, но сел в плетеное кресло у широкого окна вестибюля, намереваясь покурить, и сам не почувствовал, как задремал; очнулся, услышав сигналы шофера. Балкон находился на противоположной стороне дома и ему не мог быть виден, равным образом и окна спальни.

Допросили остальную прислугу и только собрались позвать старую няню, когда вдруг отчаянно заэвонил телефон. Все вздрогнули, точно ожидая нового несчастия.

Взявший трубку товарищ прокурора побледнел, как мертвец.

— Из тверской полицейской части извещают, что в «Hotel National» при загадочных обстоятельствах обнаружили убийство певицы-гастролерши Мари Перье, — ни к кому особо не обращаясь, сообщил он каким-то надтреснутым, не своим голосом.

В комнате водворилась мертвая тишина.

Важный швейцар не успевает сегодня вечером закрывать двери. Без конца вносят корзины, букеты, венки и растения в ценных художественных горшках. Особенно хорош огромный куст камелий, сплошь покрытый кровавокрасными цветами.

Залюбовалась ими капризная, избалованная артистка и распорядилась внести их в свою гостиную. Она занимает во втором этаже большое комфортабельное отделение из пяти комнат, в одной из которых помещалась всегда сопровождающая ее камеристка Жюстина. Цветами заполнен весь прилегающий к их отделению коридор. В комнаты внесены только любимцы m-lle Перье, но их так много, что ими заставлена гостиная и большой, выходящий на угол Тверской улицы и Всехсвятской площади балкон.

Из столовой раздается звон бокалов и веселый серебристый голосок певицы, которая с грациозной игривостью выпроваживает своих гостей. Она разрешила избранным выпить у нее по бокалу шампанского, не больше. О, нет! Ей на лето предписан строгий режим. В постель лечь должна хоть за минуту до двенадцати. И вообще, только настойчивые просьбы и колоссальный гонорар заставили ее приехать на неделю в Москву, а потом она отправляется на отдых и лечение.

— Au revoir, messieurs! Au revoir!

Напевая веселый куплет шансонетки, звонко постукивая высокими каблучками по паркету, впорхнула она в свою комнату, где заботливая Жюстина приготовила все для ее ночного туалета.

— Не выносите цветов из гостиной, Жюстин, и оставьте открытыми окна и балконную дверь. Ночь сегодня такая теплая, и я надеюсь, что до восхода солнца эти дикие москвичи не начнут ездить по своим допотопным мостовым. Главная улица, а чего только по ней не везут и гремят, как безумные!

— С началом движения я закрою двойные двери и окна. В комнате остаются только две корзины белых роз и эта роскошная камелия!

— Скорее, скорее, Жюстина, я боюсь, что двенадцать пробьет прежде, чем я лягу, а я дала слово моему жениху и сдержу его!

За десять минут до назначенного срока m-lle Перье уже нежилась в шелковистых волнах батиста и кружев.

Неслышно скользя по комнате, приводила в порядок разбросанные вещи Жюстина. На кресле в гостиной валялась изящная сумочка, полная денег. Внушительная коллекция всевозможных подношений, небрежно переданная ей еще в театре, сверкающей грудкой лежала на столе.