И теперь уж свою горенку имеет, жалованье получает, за одним столом с хозяином ест. Все мать уговаривает к себе перейти; будет, говорит, по сырым подвалам ютиться, с утра до вечера над чужим бельем спину гнуть. Только она об этом и слышать не хочет. Пусть лишнюю копейку себе сынок на черный день отложит, а она, слава Богу, сыта, да и Феклу жаль бросить; пропадет, мол, без меня… Да и ей самой не за что будет тогда ждать от Господа счастья, а чем же другим милость его заслужить может? Поищет глазами закоптелую икону и шепчет: «Пошли, Господи, Васют-ке моему хорошую долю; не отступись от него, а я всем довольна, Господи Батюшка!»

Вот уже целую неделю стоит Арина на легкой работе. Захворала племянница хозяйкина, которая обычно разносила белье клиентам; за старательность и за честность эту обязанность пока поручили Арине.

Одежонка чистая у нее есть, вот и прогуливается она по городу из конца в конец. Правду сказать, корзинка маленько тяжеловата, да на дальнее расстояние ей на трамвай полагается, а поближе — ничего, донесет и так.

Сегодня вышла она с корзиной; день такой погожий, весенний; весь народ на улицу высыпал. Арина корзину хорошо бумагой укрыла, а то господа резиновыми шинами больно далеко грязь разбрызгивают, идет, не спешит, дорогу добрым людям уступает. Вот в одном месте затор, на какую-то вывеску люди любуются; а тут важный такой барин на автомобиле у тротуара остановился, с другим разговаривает.

Остановилась, прижалась к тумбе и Арина. Из пустого любопытства на барина, что так важно подъехал, взглянула и обмерла… Как только корзину не выронила; да что корзина, как жива осталась!

В автомобиле, развалясь, сидит ее Влас! Его и лицо, и глаза, и правая бровь рассеченная его, и привычка левый глаз при разговоре чуть прищуривать.

Нет сомнений — он!

Только было хотела людей растолкать, к нему кинуться, об Васютке рассказать, а он рукой махнул, машина покатилась; только она Власа и видела. Чуть в голос не взвыла баба от горя. Догадалась за барином кинуться, с которым Влас разговаривал.

Догнала его, за рукав ухватилась, плачет, просит сказать, где барин тот живет, что с ним разговаривал, на машине уехал.

В первый момент господин брезгливо сбросил с рукава вцепившуюся в него бабью руку, потом вгляделся в ее доброе изможденное лицо, и жаль ему ее стало.

— Для чего тебе знать, где он живет, и что у тебя за дело к нему?

Захлебнулась баба, выговорить не может, сквозь плач бессвязно лепечет…

— Ничего… видит царица Небесная… только, значит, Васютка у нас… Барин хвалит… к учению рвется. Допомог бы… Я, пусть Бог убьет, ничего не хочу!

Разобрал только одно остановленный господин, что какой-то способный Васютка рвется к учению и не имеет средств. Вспомнил о широкой благотворительности Потехина и решил сделать добро этому неизвестному Васютке.

Ласково улыбнувшись бабе, вынул свою визитную карточку, написал на ней, что очень просит помочь подательнице и, растолковав, где находится контора говорившего с ним миллионера Потехина, сказал, в какие часы он там бывает, и научил, чтобы она ничего не объясняла швейцару, только бы отдала для передачи барину эту карточку, и он ручается, что она будет принята.

Хотела было Арина бухнуть в ноги, да господин удержал ее от этого и быстро смешался с толпой.

Не помнила Арина, как разнесла белье, как вернулась домой. Руки и ноги были холодны, как лед, голова горела огнем. Все в подвале заметили, что с ней творится что-то неладное, и каждый по-своему спешит выразить ей свое сочувствие. Даже квартирная хозяйка, прозванная мегерой, принесла ей кружку чаю да ломоть ситного. Невиданный это был случай в подвале.

Едва она вышла, первым нарушил молчание печник, пропивавший заработок до последней копейки и, несмотря на вечную нужду, бывший всегда веселым.

— Ай да мегера, братцы! Аж я икнул, слюнями подавившись. Лопни моя утроба, от нее не ждал. С ситным разъехалась. Ах, мать твою так…

— Не сквернословь, Дмитрий, на всякого человека находит просветление, а ситничку еще как Феклины ребятишки обрадуются! — разламывая пополам кусок ситного, с трудом поднялась с койки Арина.

— А ты того, не расхворайся, — угрюмо сказал только вчера чуть не до смерти избивший жену Егор и как-то несмело добавил: — Может, сбегать по Васютку, так мы, значит, мигом; живым манером!

Поднялся с своей койки старьевщик-татарин, порылся в сумочке, достал со дна три слипшихся леденца и молча положил рядом с кружкой чаю.

Капают слезы у чуть живой Феклы. Посмотрела на нее Арина, да и сама чуть не расплакалась, — так тронуло ее общее внимание.

— Что это, Господи Батюшка! Как вы за мной, дурной, все ухаживаете. Какие же вы все добрые да хорошие. Приведи Бог всякому посреди вас жить да умереть. Васютку не надо беспокоить; он и сам придет. А я погреюсь чайком и засну.

Выпила Арина чай, истово-усердно помолилась и легла на койку лицом к стене. Но уснуть до самого рассвета ей не удалось.

Мысли, как черные мухи…

К утру созрело решение рассказать все Васютке и, отпросивши на следующий день его у хозяина, вместе пойти к отцу.

Долго тянулось для нее время до девяти, когда пришел Василий. Вошел он такой чистенький, опрятный, с узелком гостинцев в руках для своей дорогой матери, самоотверженную любовь которой глубоко понимал и ценил.

— Ну, мил человек, — встретил его Дмитрий, — мы уж вчера думали, что твоя маменька побывшится; пришла точно мертвец; насилу до койки добралась.

— Что с тобою, мама родная? — бросился к ней Вася, только сейчас заметив, что мать изменилась до неузнаваемости. Лицо вытянулось, глаза смотрели строго-сурово. От выпрямившейся ее фигуры веет непоколебимой решимостью.

— Ничего, сыночек, не пугайся. Это меня новость одна ошеломила. Со вчерашнего дня твоя судьба изменилась, а с завтрашнего по другим рельсам твоя жизнь покатит.

Степенно встала Арина, взялась было за огромный чайник, из которого Вася каждый праздник угощал чаем всех жильцов, да Дмитрий перехватил его у нее и мигом вернулся с кипятком обратно.

Вася разложил на столе чай, сахар, баранки, булки, воблу и началось обычное чаепитие.

Пили долго, не торопясь.

Потом Арина помолилась Богу, благословила своего Васютку и начала свое безыскусственное повествование.

Смертельно бледный Вася слушал мать с широко раскрытыми немигающими глазами; все остальные, усевшись в кружок, затаили дыхание.

Кончила Арина, а гробовое молчание не прекращалось. В опущенной голове Васи мысли вихрем неслись. Остальные слушатели уловили только один момент и никак не могли его переварить: много лет жила с ними бок о бок хорошая правдивая женщина, но все же она была «свой брат», сначала поденщица, потом прачка, и вдруг: муж — большой барин, — говорит, миллионер.

Первым нарушил молчание Вася.

— Ты говоришь, мама, что отца сослали только на пять лет в каторгу, а мне в то время не было и года?

— Где год, дитятко, ты народился круг крещения, а отца сослали, и Покрова еще не было!

— Теперь мне двадцать лет; из Пестровки, когда мы ушли, мне было одиннадцать; где же он был столько времени, что не дал о себе вести? Говоришь, на автомобиле своем катается, а что же не захотел узнать, есть ли его сыну на чем в поле выехать? Эх, мама, как нам, хоть скромно, но хо-рошо жилось! Дай Бог, чтобы ты ошиблась и этот человек не оказался моим отцом!

— Что ты, что ты, — загалдели на него со всех сторон.

— От отца-миллионщика да чураешься. Ну нет, шалишь! Если он об Васе досель позабыл, так ему и напомнить можно. Вот вы с Ариной как придете к нему, так пускай-ка он жену да сына выгонит. Не то что вас, он и нас глядит-кось, как оделит. Небось, никто забыт не будет!..

Весь день и вечер гудел подвал.

Егор сбегал за бутылкой очищенной, и все выпили за завтрашнее общее благополучие. Один Вася сидел хмурый-хмурый. Вечером крепко поцеловал мать и молча вышел.