Мысли не кончил мужик, затрясся, побелел весь. Нет, пусть изведусь, а до ярмарки ни одной ночи до рассвета спать не буду.

Потрепал по шее Гнедко, любовно так в глаза ему заглянул, крепко замкнул хлевушок и деловито жене в огород крикнул:

— Я ухожу, Ариша. Смотри, доглядывай! Мало ли что день, — лихих людей много!

Заметался, застонал, силится проснуться от неприятных видений Потехин, но сон не выпустил его из-под своей власти. В новом, совсем чужом облике видит он себя на опушке леса у самой Пестровки. Это его собственное сердце бьется в груди молодого парня, с тревогой поглядывающего на затянутое тучками небо.

— Эх, погодил бы дождичек, — с беспокойством думает он, — на мокрой земле всякий след виден, а сейчас хорошо; полверсты всего до речки, а там по воде с версту пройти и в овраг каменистый, к самому берегу подходит. Тогда уж, ау! Поминай, как звали! Что это сердце как щемит, ужель не к добру?

Пустяки, бабьи сказки!

Обещал товарищам, что жив не буду, если Гнедка не уведу. Этот двухлеток не одного десятка разных меринков стоит, — породистый!

Эх, тучки бы потемней нашли, да дождичек бы пообождал!

На деревне тихо… Пусть еще поразоспятся. На хлевушке замок… Ничего, дерево гнилое, без звука пробой выдерну.

Жеребенку надо морду обмотать, чтоб не заржал случаем. Только бы со двора свести, а там…

Поднялся; сердце, как молот в груди бьет. Чудится ему, что на десять шагов его слышно. В висках стучит, к голове кровь приливает.

— Э, брат, так далеко не уйдешь!

Постоял, тряхнул головой, глубоко, всей грудью вздохнул.

Вышел на опушку, еще раз прислушался.

Тишина!

Лес не колышется, а как будто шумит…

— Как же это так?

Да это не лес; это у него самого кровь в висках бьется, да в голове шумит.

— Что это со мной? Никогда такого не бывало — не впервой ведь! Что ты Гришка, очумел, что ли? — упрекнул он сам себя. — Али в бабу превратился? Так распустишься; одна тебе дорога в монастырь послушником. А какой тут послух; перед глазами Даша, как живая, стоит. Она не знает, что я конокрад… Боже спаси! Хоть и бобылкина дочь, а не тех правил. Вот она так скорей моего в монастырь уйдет. Глаза у нее какие-то серьезные, да бездонные!

Эх, не ко времени все эти думы!..

Сейчас твердая рука нужна, а главное, ясный ум…

— Николай Угодник! Святитель! Не отступись! Свечку твоей иконе в руку толщиной поставлю, молебен отслужу!

Молитвенно посмотрел на небо, перекрестился; вздохнул еще глубже и твердо и в то же время тихо, по-кошачьи двинулся к крайней избе Власа.

Калитка не скрипнула. Вот и хлевушок. Замок нащупал, небольшой железный шкворень подложил, умело, осторожно, сильно нажал… Пробой безшумно выскользнул. Вот и Гнедко!

Ах, проклятый! Не успел ему головы обмотать — заржал…

В тот же миг дверь в избе хлопнула.

Заступись, Царица Небесная!

Метнулся было назад к лесу, огромная фигура Власа дорогу заступила.

— Попался, конокраде окаянный!

Гришутка заметался и вдруг вместо леса вдоль деревни кинулся.

Влас за ним.

От неистового крика последнего захлопали оконца и двери — теперь уж не один Влас за ним гонится.

Добежать бы до околицы, а там рожью опять, да в лес! Поймают — убьют! Хуже — мучительно, долго колотить будут. Напрягает все силы… Дух захватило, колотится сердце… А погоня близко… Чье-то горячее дыхание у себя на затылке чувствует… Вот и околица… Выскочил, круто повернул в сторону леса… споткнулся, гулко о сухую землю ударился.

Про канаву вдоль дороги забыл. Теперь все равно поздно! — пронеслось в голове.

Кто-то насел… Как молот, кулак на затылок опустился… Больно об землю носом ударился. Кровь полилась… Рванулся… Нет, шалишь! Десятки рук в него вцепились… Волокут на деревню… Крики, шум. Галдят все разом…

Гришка опамятовался, осмотрелся.

Народу много, держат крепко… Понял: смерть пришла!..

Теперь уж ничто не спасет… Озлить разве, чтобы поскорей конец был…

Нет, подожду. Может, в волость пошлют, тогда спасен буду.

Мелькают одна за другой мысли.

Среди деревни у колодца большая луговина, сюда во-олокут.

— Тащи хворосту, разводи костер. Посмотрим, что за птицу поймали!..

Растрепанные спросонку бабы, девки, ребятишки, все тут.

Мальчишки живо соломы да хворосту приволокли, костер раздули…

Пламя вспыхнуло, красным светом облило пойманного.

Красавец молодец… Высокий, стройный; темные волосы над белым лбом кольцами завились, дуги бровей четко выделяются, глаза, как угли горять.

— A! Гришутка Кривозерский!

— Вот какая птица к нам залетела!

Звонкий, жесткий удар по лицу.

Пошатнулся, но устоял. Упаси Боже упасть! Тогда уж смерть, ничто не спасет, — несутся у несчастного мысли.

Тяжелым горячим дыханием обдал его Влас и что есть силы ударил под ложечку. Искры посыпались из глаз. Невольный стон вырвался из груди.

Крепко держат, потому только не упал.

— Православные, опамятуйтесь! Что делаете? Отвечать будете, — прошамкал, пробираясь сквозь толпу, какой-то старик.

— Не замай, дедко, отойди! Самому попадет, — толкнул его в сторону молодой парень.

Повернул старик обратно, поймал внучонка.

— Духом лети на село, тут и трех верст нет. Подымай урядника, старосту. Торопи, пока смертоубийства нет!

Полетел мальчуган, только пятки сверкают.

А в деревне начался беспощадный, страшный самосуд…

Вспомнили все пропажи за много лет, все Гришке теперь приписали, и каждый стремиться ударить.

У Гришутки лица давно нет, кровавая маска какая-то.

Бьют по чем попало… по лицу, по груди, по бокам…

Упал… густой кровью харкает…

Влас из ближайшего тына кол выхватил, за ним вооружились другой, третий! Началась бойня, не приведи Бог! Гриша глухо кричал, стонал, хлюпал, кровью, видно, давился и замолчал…

С последним вздохом Гриши необъятный покой сошел в душу Потехина; вздох облегчения вырвался из груди, но… недолго продолжалось состояние блаженства; страшное, непреодолимое, глухое раздражение заклокотало в груди. Вот он опять Влас — это его руки без устали бьют тяжелой дубиной неподвижное тело. Ему помогают другие… Долго, сосредоточенно бьют…

Умаялись… остановились… опамятовались… широко расступились…

Неужели помер?!..

Ярко освещенный костром, лежал неподвижный окровавленный человек с сине-багровой вздутой маской вместо лица.

Затихла Пестровка.

Мужики молча, осторожно отступили. Даже любопытные бабы к телу не приблизились… По хатам разбрелись… Притаились…

— Неужели убили? Что-то теперь будет? — крестятся при мысли об этом неведомом будущем.

Гришутка лежит. Мученической кончиной грехи искупил.

Чуть свет начальство понаехало.

— Звери — не люди! Что с парнем сделали, — ужаснулся становой. — Ну, берегитесь теперь у меня, дьяволы! Мне неприятности, а себе беды натворили.

На разбор дела опустим завесу!

Стоят понуро трое зачинщиков. Руки крепко за спиной связаны. Впереди — главный из них, Влас. Сейчас его увезут.

Простоволосая, босая, с грудным ребенком на руках бежит Арина.

— Влас, родной, дорогой! А я как же? А Васютка?

Всех растолкала, свободной рукой охватила его шею, к груди с ребенком прижалась, плачет, причитает.

Дрогнул и Влас. Слезы из глаз полились, Арине волосы и лицо смочили.

Обнять бы, прижать, приласкать на прощанье, да руки за спиной связаны…

Слезы бегут и бегут… и от волнения слова сказать не может…

Оторвали Арину… Усадили арестантов… Тронулись…

— Влас! — воплем вдогонку несется.

Оглянулся. Ариша его за телегой бежит, ребенка протягивает, а сама, как полотно, белая… Разжались ослабевшие руки, упал ребенок… за ним мать грохнулась…

По лошадям ударили; поднявшаяся пыль скрыла от Власа жену и ребенка.

— Эх, сердце! Что не остановилось тогда, не замерло навек!