— Если б ты был один… — Художник задумался. — А такая орава… впрочем, погоди. Помнишь сцену в большом зале Дома культуры? Сегодня после концерта для участников игр я мог бы, пожалуй, разместить вас там на ночь. Заодно представление посмотрите, если захотите. Я знаком с электротехником, договорюсь, и все будет в порядке. Грязновато там, правда. Ну как?

Мы загалдели, что ничего лучше и не придумаешь. Дылда успокоился и, попрощавшись, стал пробираться к выходу.

— Высокий парень! Небось баскетболист, — сказал художник.

Мы со смехом рассказали про его «успехи» в баскетболе.

— Пошли купаться на реку, — сказал художник, заметив, какие у нас немытые рожи.

С шумом натыкаясь на вещи, мы стали выходить из дому.

Река, неширокая, но быстротечная с небольшими затонами на берегу, протекала далеко от города, и мы долго шли, пока наконец добрались до нее. Кругом не было ни души, мы скинули одежду и плюхнулись в воду, стали бултыхаться и мыться, извели целый кусок мыла. Потом замочили белье, побили его о камни и, отжав, разложили сушиться на скалах.

Художник, тем временем устроившись в сторонке, делал зарисовки в альбоме. Взглянув из-за его спины на наброски наших обнаженных тел, я так и ахнул от удивления. Только теперь я заметил, какие крепкие стали у нас мускулы от ежедневной работы в горах.

Мы окружили художника, сверкая белыми ягодицами.

— Мускулатура у людей физического труда очень отчетливо обозначена. И хотя пропорции разных частей тела несоразмерны, именно это и характерно для человеческого тела в его изменениях. В училище мы в основном рисовали натурщиц и натурщиков со стандартными фигурами. И чем больше я их рисовал, тем безжизненнее они мне казались, потому что я не ощущал в них динамики мышц. Сегодня мне представился поистине редкий случай.

Кто-то сказал, что неуказанное место портит рисунок, и художник, ко всеобщему веселью, залепил его жирной кляксой.

День клонился к вечеру, солнце висело между горами, позолотив поверхность реки и окрасив в огнедышащий красный цвет прибрежные скалы. Далеко вокруг разносились пронзительные крики птиц над водой. С противоположного берега, удаляясь, все глуше звучала протяжная песня. Мы притихли, каждый думал о своем…

Уже стемнело, когда мы вернулись в город и с черного хода прошли в Дом культуры. Стараясь не шуметь, мы, как велел художник, перекинувшийся с кем-то парой слов, пристроились за кулисами. Занавес долго не давали, концерт задерживали, ждали секретаря райкома. Артисты в костюмах и гриме прохаживались за кулисами, разминались, перебрасывались шуточками. Вдруг в зале началось оживление, я отодвинул занавес и увидел знакомого толстяка, который не торопясь прошествовал по залу и сел впереди. Вокруг него было много пустых мест, а за ним — темный, до отказа набитый зрительный зал.

Концерт начался бойкими выступлениями артистов, поднявших тучи пыли. Взволнованные, с влажными горящими глазами, они, однако, тут же преображались, стоило им очутиться за кулисами, где они зубоскалили, вспоминая, как кто опростоволосился на сцене. Концерт целиком захватил Ван Ишэна, лицо его то вспыхивало, то мрачнело, открыв рот, он жадно ловил каждое слово. Куда подевалось его самообладание, с которым он играл в шахматы! После концерта он так долго и громко аплодировал, что пришлось остановить его, взяв за руку. Секретаря в зале уже не было, но передние ряды по-прежнему пустовали.

В кромешной тьме мы дошли до дома художника, где нас ждал Дылда.

— Ван Ишэн, — сказал художник, выходя нам навстречу, — тебе разрешили участвовать в турнире.

— Да ну! — обрадовался Ван.

Тут Дылда рассказал все в подробностях. Оказывается, вечером, когда они с секретарем разговорились о домашних делах, тот возьми да спроси, уцелели ли во время кампаний картины и свитки с каллиграфией, которые он прежде видел в их доме. Дылда ответил, что кое-что уцелело. Секретарь тут же завел речь о том, что вопрос о переводе Ни Биня в другое место может быть легко решен, стоит ему лишь распорядиться подыскать место в районном отделе культуры и образования. Он попросил Ни Биня написать об этом родным. Потом опять перевел разговор на каллиграфию, живопись и антиквариат, заметив, что теперь мало истинных ценителей этих вещей, но что сам он знает в них толк. Дылда тут же пообещал ему написать письмо и попросить родных прислать один-два свитка в благодарность за хлопоты. Он рассказал ему также об эбеновых шахматах минской эпохи, прибавив, что, если секретарь хочет, он принесет их в следующий раз. Тот пришел в восторг, не замедлив сказать, что замолвит словечко за Ван Ишэна, в конце концов, на районных соревнованиях можно сделать и поблажку, ведь когда речь идет о таланте, не грех и порадеть за своего человека. Он тут же все уладил по телефону. Завтра же Ван будет включен в список.

Мы не могли нарадоваться и хвалили Дылду за то, что он знает все ходы и выходы. Только Ван промолчал. После ухода Дылды художник, отыскав электрика, отвел нас в Дом культуры. Ночью холодно, сказал электрик, укройтесь занавесом. Мы без долгих разговоров вскарабкались наверх, сняли занавес и постелили на сцене. Кто-то вышел на авансцену и, подражая голосу конферансье, объявил в пустой зал:

— Следующим номером нашей программы мы будем дрыхнуть!

Похихикав и повозившись с занавесом, все наконец утихомирились, только Ван Ишэн никак не мог заснуть.

— Спи, завтра у тебя соревнование! — сказал я.

— Я не буду играть, — отозвался он в темноте, — противно. Ни Бинь хоть и сделал это от чистого сердца, но я все равно не буду.

— Да плюнь ты на все! Подумаешь, невидаль, шахматы! Главное — ты будешь играть, Дылда переберется в город…

— Да ведь шахматы-то отцовские! — в сердцах воскликнул он. — В них не ценность важна, а память. Шахматные фигуры, простые пластмассовые кружки — подарок матери — мне дороже жизни, и слов ее перед смертью я тоже никогда не забуду. Как же может Ни Бинь расстаться с отцовскими шахматами?

— Они богатые, ты за них не волнуйся, что им эти шахматы! Узнают, что сынку полегче, и забудут про них.

— Все равно не буду играть, — твердил Ван. — Выходит, что в этой сделке я грею руки за чужой счет. Нет уж, шахматы — выиграл я или проиграл — мое личное дело, не хочу, чтобы меня попрекали.

Кто-то из ребят не спал, слышал наш разговор и подал голос:

— Вот придурок!

На следующее утро мы встали чумазые, в пыли и грязи, быстро ополоснулись и пошли звать художника завтракать с нами.

Тут как раз подоспел сияющий Дылда.

— Я не буду играть, — заявил Ван.

— Здорово придумал, почему? — опешил тот.

Я объяснил.

— Секретарь — человек образованный и очень увлекается стариной. Шахматы, конечно, фамильная реликвия, — вздохнул Дылда, — но я, братцы, не выдержу такой жизни. Мне бы устроиться на чистую работу, а не копаться с утра до вечера в грязи. Вот шахматы и пригодились, чтоб подмазать где надо. Родителям сейчас тоже не сладко, и они, я уверен, меня не упрекнут.

— Нет больше идеалов, одни только цели, а для их достижения все средства хороши, — сложив руки на груди и воздев глаза к небу, произнес художник. — Ни Бинь, твое желание вполне естественно. Последние два года и я не раз шел на сделку с собственной совестью, уж очень много развелось свинства. К счастью, у меня есть моя живопись. «Что в силах рассеять тоску, кроме…»

Ван изумленно посмотрел на художника.

— Спасибо, Ни Бинь, — обратился он к Дылде. — Как только появятся победители финального турнира, я договорюсь с ними о поединке. Но участвовать в соревнованиях не буду.

— Так вот, — сразу оживился Дылда, — я попрошу секретаря организовать товарищескую встречу. Выиграешь, станешь чемпионом, проиграешь — тоже не беда!

— Твой секретарь тут ни при чем, — возразил Ван, — я сам поговорю с победителями и, если они согласятся, дам сеанс одновременной игры с тремя призерами.

Вана не переубедишь. Упрямый. И мы отправились на соревнования. Там царило веселое оживление. Ван Ишэн протиснулся к залу, где шел матч, и, не заходя внутрь, прямо с улицы следил за табло, на котором воспроизводились шахматные партии. На третий день победителям вручили призы и устроили концерт в их честь, но сквозь крик и гам мы даже не расслышали, кого чем наградили.