Фэнцзяо отругивалась, невольно все же поднимая глаза к дверям третьего вагона.

Молоденький, белолицый проводник действительно спускался из вагона. Высокий, черноволосый, с такой звучной пекинской речью, что девушки прозвали его «столичный говорун». Он остановился недалеко от них и скрестил руки на груди.

— Эй, малявки, осторожней, не прислоняйтесь к окнам.

— Ой, это мы-то малявки, а ты старик, да? — парировала осмелевшая Фэнцзяо. Девушки дружно смеялись, и кто-нибудь выталкивал Фэнцзяо вперед, так что она едва не налетала на парня. Но это только прибавляло ей храбрости: — Эй, старый пень, а у вас там в поезде голова не кружится?

— А на что эта штука с ножами, вон там, под потолком? — спрашивала другая, показывая на вентилятор в вагоне.

— А где воду кипятят?

— А что вы делаете, если дорога кончается?

— У вас в городе сколько раз в день едят? — тихо шептала и Сянсюэ из-за спин подружек.

— Ну, пропал! — бормотал «столичный говорун», растерявшись в окружении девушек.

Лишь когда поезд трогался, они расступались. Взглянув на часы, он бросался к дверям, оборачиваясь на бегу.

— В другой раз, в другой раз расскажу! — В два прыжка вскакивал на подножку, и зеленая дверь со стуком захлопывалась. Оставив девушек возле остывающих рельсов, поезд врезался во тьму. Долго еще они ощущали затихающее дрожание.

И вновь тишина, навевающая грусть. Девушки расходились, продолжая спорить:

— Сколько золотых обручей, кто считал?

— Восемь.

— Девять.

— Ну, нет!

— А вот и да!

— Скажи, Фэнцзяо?

— Она-то? Только про «столичного говоруна» и думает! — поддевает кто-то Фэнцзяо.

— Иди ты! Кто болтает, тот сам и думает. — И Фэнцзяо щиплет Сянсюэ за руку, надеясь, что та подыграет.

Но Сянсюэ не вступает в разговор, краснея от растерянности. Ей всего семнадцать, не успела научиться, как себя вести в таких ситуациях.

— Мордочка у него какая белая! — та же девушка продолжает разыгрывать Фэнцзяо.

— Белая! Так он сидит целыми днями в своем зеленом домике. А пусть-ка пару дней проживет у нас в Тайгоу, — замечает кто-то из темноты.

— Ну и что? Горожане, они все бледные. Но уж кто белокожий, так это наша Сянсюэ. Что твоя красотка из поезда, и волосы в колечках, те-те-те! Так, Фэнцзяо, скажи?

Но та не подхватывает и даже выпускает руку Сянсюэ. Будто оскорбили близкого человека. Она-то считает, что лицо у него не бледное, а белое от природы.

Сянсюэ тихонько дотрагивается до руки Фэнцзяо, взывая о снисхождении, словно это она ее обидела.

— Онемела, что ли, Фэнцзяо? — Это все та же девушка.

— Кто онемел?! Вот такие, как вы, только и вынюхивают, у кого там белые, у кого темные лица. Нравится — и бегите к нему! — отрезает Фэнцзяо, поджав губы.

— Мы ему не пара!

— А ты ручаешься, что у него нет подружки?

Так они перебранивались дорогой, но расставались всегда дружелюбно, ибо одна и та же волнующая мысль будоражила сердца: завтра! Завтра вновь будет поезд и еще одно прекрасное мгновение. Что рядом с ним эти мелкие ссоры?

Ах, эта светлая минута, сколько радостей и печалей тайгоуских девушек таишь ты в себе!

Долог день, и тем желанней эта минута, за которую они успевают подскочить к окнам, сжимая на сгибах локтей корзины из ивняка, полные грецких орехов, яиц, фиников, и, ловя секунды, сторговать кое-что пассажирам. Приподнимаются на цыпочки, тянут руки, суют в окна корзины, обменивая их на такие для Тайгоу редкости, как лапша или спички, ну и на заколки и мыло для себя. Кто не боится домашних попреков, отдает, бывает, девушкам расшитый кисейный платочек или эластичные носки, которые то сжимаются, то растягиваются.

Фэнцзяо со своей корзиной всякий раз бежала к «столичному говоруну», будто прикрепленная. Нарочно затягивала торг, и корзина с яйцами оказывалась у него, когда поезд уже трогался. Расплачивался он уже при следующей встрече, и это было весьма заманчиво. Привезет связку лапши или пару платочков, а Фэнцзяо непременно вытянет для него из связки пучок лапши. Она считала, что их отношения не должны походить на простую торговлю. Иногда ей вспоминалось: «А ты ручаешься, что у него нет подружки?» В общем-то, не ее это забота, есть подружка или нет, она не собирается уезжать с ним. Но ей хотелось проявить свое доброе отношение к нему, а разве это позволено лишь подружке?

Сянсюэ, обычно неразговорчивая и боязливая, в торговых делах всех обставляла. Пассажиры охотно покупали у нее — ее доверчивый, чистый взгляд явно говорил, что она не знакома с обманом. Она даже цену не умела назвать, выдавливала только: «Сколько дадите». При виде невинного, как у новорожденной, личика и мягких алых, точно атласных губок в душе у каждого поднималось прекрасное чувство. Хитрить с этой девочкой недоставало жестокости, и самые расчетливые рядом с ней становились щедрей.

Порой она улучала минутку, чтобы выспросить, что творится там, во внешнем мире, возьмут ли тайгоусца в Пекинский университет, что такое «декламация под музыку» (про это она как-то вычитала в книжке у соседки по парте). Раз спросила у пожилой женщины в очках, сколько стоят пеналы, которые сами закрываются. Женщина не успела ответить, поезд тронулся. Так Сянсюэ бросилась за ним, бежала долго, пока свист осеннего ветра и стук колес не слились в ушах в один сплошной гул, тогда она остановилась, поняв, как смешно выглядит со стороны.

Моргнуть не успела, а от поезда уже ни следа, ни тени. Девушки окружили Сянсюэ и весело смеялись, узнав, почему она бежала за поездом.

— Вот дуреха!

— Он того не стоит!

И, как старшие, похлопывали ее по плечу.

Сянсюэ вовсе не считала, что ответ того не стоил, и жалела лишь об упущенном времени: «И чего я тянула, сразу не спросила?»

— Хм, а что плохого в твоем вопросе? — бросила Фэнцзяо, подхватив ее корзину.

— И кто заставляет нашу Сянсюэ ходить в школу? — поддержала ее другая девушка.

Может, все дело в том, что Сянсюэ, единственная в Тайгоу, ходила в школу — начальную, каждый день вышагивала по пятнадцать ли до коммуны. И хоть была она неразговорчива, было что порассказать тайгоуским подружкам. В школе друзьями не обзавелась, хотя девчонок там немало, но они так вели себя с ней, так небрежно говорили, смотрели, усмехались, словно давали понять, из какого она маленького, бедного местечка. Каждый раз они нарочно спрашивали одно и то же: «Сколько раз в день у вас там едят?» Ничего не подозревая, она серьезно отвечала: «Два. А у вас?»

— Три! — с вызовом отвечали они. И молча жалели эту тупицу Сянсюэ и досадовали на нее.

— Почему ты ходишь в школу без пенала?

— А это что? — Сянсюэ показывала на уголок парты.

Там лежала деревянная коробочка, и хотя они давно знали, что это и есть пенал Сянсюэ, но всякий раз делали удивленные лица. И всякий раз в этот момент соседка Сянсюэ по парте открывала свой вместительный пластиковый пенал, а потом он с приятным клацаньем закрывался сам. Лишь спустя много времени Сянсюэ узнала, что внутри него спрятан магнитик. Ну, а ее коробочка, которую к поступлению в школу смастерил отец-плотник, — она, конечно, в Тайгоу не имела себе равных. Но тут, рядом с соседкиным пеналом, отчего-то выглядела грубой, старомодной. И робко и стыдливо жалась в уголочек парты, заслышав щелканье городской штучки.

Когда смысл повторяющегося вопроса до Сянсюэ дошел, она осознала нищету своей деревни, сердце ее дрогнуло. Впервые она поняла, что никакого почета в бедности нет[52], потому-то одноклассники раз за разом и повторяют свой вопрос. Сянсюэ присматривалась к пеналу, соображая, что раз сделали его в большом далеком городе, то цена ему не маленькая. За тридцать яиц выменяешь? Или за сорок, пятьдесят? Тут у нее вдруг оборвалось сердце: и как только додумалась до такого? Не для того мать собирает яйца, чтобы она тут приценивалась. И зачем только искушают ее эти щелчки, не затихающие в ушах?