Мое родное село называется Баянхото. Здесь была ставка нашего знаменного князя. В этих местах я провел, как говорится, свое «золотое детство», далекое, яркое и волшебное, всегда окутанное сказочной дымкой. Поэтому каждый вспоминает его с любовью и тянется к нему всей душой.

Нашим соседом был лама Тогс. Говорят, ламам запрещено жениться, но у нашего соседа была не только жена, но и дети. До сих пор не пойму, как такое могло случиться.

У Тогса было трое сыновей. Старшего звали Хасан-жаб, среднего — Тархи, младшего — Малаха. Малаха и я родились в один год. У нас в одно время росли зубы, мы вместе учились говорить, вместе возились в песке у ворот, сверкая голыми задницами. В общем, к тому времени, когда нам надели штаны, мы стали уже такими друзьями, что водой не разольешь.

Малаха был стройный, красивый: тонкие брови, ясные глаза, алые губы, на редкость белые зубы, лицо — круглое, высокая переносица, черные, как вороново крыло, волнистые волосы. Вот только уши чересчур большие, даже смотреть неприятно. Но старики твердили: точь-в-точь как у будды, значит, будет счастливым. А что такое счастье? В этом я мало смыслю. Малаха был умнее меня, сноровистей, храбрей, за это я его уважал.

Семья наша жила бедно, ну а его — разве что чуть-чуть лучше. Нам было, пожалуй, лет шесть в ту весну, когда наши края постиг голод, да такой, что, кроме княжей ставки да нескольких баяней (это богачи), у всех животы подвело. Как-то вечером Малаха прибегает и говорит:

— Бери корзину и айда со мной вязы обдирать!

— Ты что надумал? — спрашиваю. — В такую-то темень! Куда собрался?

— Пойдем! Там перед княжеским двором на лугу большие вязы растут, вот мы их и обдерем.

Я как услыхал, даже присел от страха и говорю:

— Так это же волшебные деревья! Не видел ты, что ли, как люди им кланяются? Кто решится на них залезть! Князь узнает — вмиг велит нам с тобой ноги повыдергивать!

А он только рукой махнул:

— Ха! Какие такие волшебные деревья? Волшебники разве бывают? Ты их когда-нибудь видел?

Я подумал, мотнул головой.

— Ну так пошли. Пока луны нет — залезем и обдерем!

А цветы у вяза здорово вкусные, если их обвалять в рисовой шелухе да обжарить. Особенно в голодуху. Для бедняков это был настоящий деликатес. Тут я вспомнил, что в доме ни зернышка, набрался храбрости, схватил корзинку — и мы помчались не останавливаясь, пока не добежали до волшебных деревьев, которые росли на лугу перед княжеским двором.

Ну и шельмец же был этот Малаха! Увидел поодаль старую пятнистую корову, которая щипала траву, лег на землю и мне приказал лечь. Мы раскорячились, как лягушки, и медленно поползли к корове. Я сначала не понял, что он задумал. А потом вижу, берет он ветку и гонит корову в сторону деревьев. Лишь тогда до меня дошло, что корова нас закрывает от часовых, которые дежурят на пушечной площадке над княжескими воротами. Корова была старая и очень послушная. Прячась за ней, мы благополучно доползли до огромного вяза, а корова как ни в чем не бывало принялась травку щипать, помахивая хвостом.

Волшебное дерево казалось еще черней в ночной темноте — даже в дрожь бросило! Пока я стоял, замирая от страха, Малаха с ловкостью обезьяны успел вскарабкаться по стволу и мне махнул. Полез и я. А дерево это и в самом деле было волшебное — в такую сушь стояло все в листьях, ни одна ветка не высохла. Мы очень быстро наполнили обе корзины цветами, и тут на востоке взошла луна. Огромная, красная, только не яркая, и очень таинственная, — как глянул я на нее — сердце похолодело. Луна так и манила к себе, мы с Малахой глаз не могли от нее оторвать, забыв все на свете. Корзины мы осторожно повесили на ветки и залезли на самую верхушку, чтобы быть поближе к круглолицей луне, расплывшейся в радостной улыбке…

Луна поднялась еще выше, и весь луг стал серебряным. Тут меня словно обожгло — я вспомнил, что пора домой возвращаться, и говорю Малахе:

— Слушай, как нам теперь через луг перебраться? При луне?

— Придется еще раз попросить старушку! — Это он про корову.

Выбравшись с луга, мы бросили корзины и растянулись на земле, покатываясь от хохота… Радость от того, что миновала опасность, выплеснулась наружу, и мы вдруг почувствовали усталость. Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мы лежали в росистой траве и смотрели в бездонное темно-синее небо.

У детей фантазия ограничена, но тут мы дали ей разгуляться вовсю. Что такое небо? Почему оно темно-синее? И правда ли, что за этим Синим сводом лежит другой мир, где живут они праведники, как рассказывают старики, верящие в будду? Уж наверняка нет в том мире ни злого князя, ни несчастных бедняков. И уж конечно, там никто не ест с голодухи цветы вяза!

На другой день обе наши семьи досыта наелись цветов вяза, обжаренных в рисовой шелухе.

В ту весну была засуха, а летом наводнение. Дожди лили сплошным потоком. Маленькая речушка вздулась от воды. Люди вылавливали там рыбешку, и, надо сказать, немало. Как-то прибегает за мной Малаха, на лбу блестят бусинки пота.

— Айда за речку! И повеселимся, и рыбки наловим.

Я как раз не знал, чем заняться, так что упрашивать меня не пришлось — через минуту мы бежали к реке.

Большая вода уже спала, река стала прозрачной, и на дне видны были разноцветные камешки, казавшиеся стайками трепещущих рыбок. Мы разделись и бросились в воду. Бодрящий холодок проник до самого сердца. Мы стояли голышом посреди речки, забыв обо всем, и о рыбках тоже, брызгались и орали.

А назавтра ближе к полудню по селу разнеслась новость: монастырь Гэгэн выбрал Малаху живым буддой! Того самого Малаху, с которым мы вчера без штанов барахтались в воде! Я ушам своим не верил. Ну, «выбрали» — слово не совсем точное. Согласно буддийской религии, живой будда перевоплощается. Иначе говоря, когда срок жизни истекает и живой будда должен получить новое воплощение в другой телесной оболочке, он золотом пишет на красном шелке — в какой дом и в какого человека переселяется, кладет записку в серебряную шкатулку с узорами и прячет в потайном месте. А после его смерти наставник живого будды созывает на совет главных лам, раскрывает перед ними шкатулку, достает записку и вслух читает. Тогда, по указанным в завещании приметам, которые понять не легче, чем решить головоломку, отправляются искать того, в кого переселился живой будда.

Говорят, в завещании прежнего живого будды монастыря Гэгэн было сказано, по каким трем приметам следует искать человека, в которого он переселится. По порядку монгольского алфавита буквы идут: а, на, ба, ха, га, ма… Так вот, у его старшего брата имя должно начинаться на «ха», у среднего брата — на «га», а у него самого — на «ма». Но мало, оказывается, найти трех братьев, у которых имена будут начинаться на «ха», «га» и «ма». Должны быть и другие приметы: на юго-восток от его дома надо отмерить девятьсот, еще девятьсот и еще восемьсот десять шагов, и там будет стоять дерево, которое пять человек, взявшись за руки, не смогут обхватить. А на северо-запад от дома, если отмерить девятьсот, и еще девятьсот, и еще восемьсот десять шагов, на глубине трех локтей должен лежать кусок гранита величиной с коровью голову. Если все три приметы совпадут, это, значит, и есть тот, в которого переселился живой будда.

Монастырь Гэгэн послал людей на поиски, указав им эти приметы, и те тайком повсюду ходили, разведывали. И через несколько лет наконец решили, что мой друг, маленький Малаха, и есть тот самый живой будда, которого они искали. Так за одну ночь и стал Малаха, с которым мы накануне ловили рыбу, святым — живым буддой монастыря Гэгэн в восьмом перерождении.

Это было огромным событием, особенно для тех, кто верил в будду. Словно луч славы упал на каждого из них. Их лица светились счастьем. Село бурлило, как кипяток в котелке. В полдень главный лама монастыря объявил, что теперь все жители села могут поклоняться живому будде Малахе.

Моя мать была истой верующей. Она велела мне вымыть руки и лицо и собралась идти со мной на поклонение к Малахе. Стоило мне услышать «живой будда Малаха», как меня буквально трясло от беззвучного хохота. За это мать больно отодрала меня за уши, приговаривая: