Бледный, худой. Единственной рукой рубит хворост, стирает, готовит еду, а на нее, Пань Цинцин, взглянуть не смеет, мужа ее боится, как тигра. Она жалела парня, но к жалости примешивалась стыдливость, свойственная женщинам племени яо.
Однажды, вернувшись из лесничества, Ли Синьфу тайком дал детям несколько конфет в золотых и серебряных обертках. Ласковая Сяоцин тут же развернула одну и сунула в рот матери. Мать растроганно ее поцеловала, а потом шаловливо спросила:
— Ну что, дурно пахнет от мамы?
— Нет, нет!
— Хорошо?
— Хорошо! Мама такая сладкая!
Цинцин смутилась. Что за разговоры она ведет с ребенком? Она вспомнила, что с полгода назад у Однорукого, когда он чистил зубы, произошел примерно такой же разговор с Сяоцин, и покраснела. Конфета медленно таяла во рту, и ее волшебный вкус, казалось, проникал в самое сердце. Пань Цинцин снова начала целовать нежное розовое личико дочки. Хорошо, что муж этого не видел, иначе прибил бы.
В другой раз, когда лесник пошел ставить силки, она отправилась с ведром к ручью и увидела, что Ли Синьфу стирает в ледяной воде. Его единственная рука покраснела от холода. Пань Цинцин бросила ведро, выхватила у парня белье и сама начала стирать. Однорукий медленно выпрямился, отошел немного назад и сказал:
— Сестрица Цинцин, не надо. Увидит муж, тогда…
Женщина продолжала стирать:
— А что особенного? Я ничего дурного не делаю.
— Это верно, но муж все равно тебя побьет.
Цинцин оторопела:
— Ты откуда знаешь, что он меня бьет?
— Да ты погляди на свои руки, все в синяках!
— Замолчи, дурачок, это меня свиньи в загоне так изукрасили…
Она с трудом сдерживала слезы. Так хотелось убежать куда-нибудь и поплакать! Кое-как достирала белье, бросила в ведро Однорукого и, не оборачиваясь, пошла назад, даже воду забыла набрать. В доме она бессильно прислонилась к притолоке, чувствуя, как отнимаются руки и ноги. Сердце колотилось так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди. Но плакать уже не хотелось, хотелось смеяться. Ведь она впервые заигрывала с мужчиной; наверное, у каждой женщины в жизни бывает такое. Пань Цинцин весь день ходила радостная, но муж, вернувшись к вечеру, ничего не заметил. Она победила…
Снега все не было, выпадал только иней. Почти со всех деревьев облетела листва, и они протягивали к небу голые ветки, словно мучимые жаждой старики — костлявые руки. Опавшие листья толстым слоем покрыли все склоны и при каждом порыве ветра, золотыми облаками взлетали в воздух, а потом с легким шелестом снова ложились на землю.
Засуха выгнала Однорукого из его убежища. Теперь он каждый день поднимался еще до рассвета и с тесаком за поясом и книгой «Противопожарные меры в лесном районе» под мышкой начинал обход. Несколько раз, набравшись духу, он предлагал Вану расчистить просеки, унести из леса сухие ветки и листья, однако Ван ничего не желал делать и со злостью твердил, что в Зеленом логе хозяин он и нечего лезть, когда не просят. Однорукий тем не менее проявил твердость и, будто предчувствуя беду, принял защитные меры. Он уговорил Пань Цинцин и детей оттащить все горючее от дома и, пользуясь каждым удобным случаем, читал им книгу о противопожарной безопасности. К чтению иногда прислушивался и Ван Мутун. Однажды он услышал, как его сын спросил:
— Дядя Ли, а что значит «бежать против ветра»?
— Это значит, когда пожар близко, прорваться через огонь на уже обгоревшее место, чтобы спастись.
— А если дом загорится?
— Надо сидеть в ручье, там, где нет больших деревьев…
— Ты чего каркаешь, паразит? — не выдержал Ван Мутун и, прогнав ребятишек, спросил: — Может, хочешь устроить пожар?
Однорукий онемел от обиды.
— Иначе зачем бы ты стал болтать каждый день, как спастись от огня?
— Товарищ Ван, стихия не шутит, она беспощадна…
— По-твоему выходит, что этой зимой у нас непременно будет пожар? — В голосе Ван Мутуна звучало презрение. Он вырвал у Однорукого книжку, полистал и швырнул обратно, потому что читать не умел. — Какой-нибудь гадальщик вроде тебя писал эту дрянь!
— Товарищ Ван, засуха ведь давно, а в горах полно сухих листьев, по радио каждый вечер передают… — Однорукий почему-то всегда пасовал перед лесником, чувствуя собственное бессилие.
Услышав о радио, Ван с издевкой захохотал:
— А что по твоему черному ящику больше не передают жалостливые песни о влюбленных?
Однорукий не знал, смеяться ему или плакать, и в конце концов заискивающе сказал:
— Товарищ Ван, у меня есть предложение… Нельзя ли все-таки попросить руководство лесничества срочно восстановить телефонную связь? А то случись что-нибудь, так даже сообщить невозможно…
— Хочешь, сам проси, даю тебе два дня! Посмотрим, как лесничество к нам бригаду пришлет! — Ван окинул насмешливым взглядом Однорукого и зевнул. — Не думай, что ты один умный. Я здесь больше двадцати лет, и ни разу пожара не видел!
После ужина лесник, по обыкновению, зашел в хижину к Однорукому, но не стал его, как всегда, поучать, считая одним из «пяти вредных элементов», а обратился вполне приветливо:
— Послушай, Ли, ты ведь пойдешь в лесничество? Так сделай заодно для меня одно дело…
Он протянул чистый лист бумаги и попросил написать от его имени заявление в партию. Не успел Однорукий опомниться от удивления, как Ван прокусил себе палец и поднял его, точно маленькое окровавленное знамя.
— Вот, макай и пиши: «Дорогие руководители лесничества, я пишу заявление кровью и прошу принять меня в партию… Человек я некультурный, неотесанный, но сердце у меня красное, партию я всегда слушаюсь…»
Ли Синьфу поспешно отыскал старую кисточку и стал быстро писать, стараясь не смотреть на кровавые иероглифы. Он весь дрожал и покрылся холодной испариной.
Когда заявление было написано, Ван Мутун аккуратно сложил его и сунул в карман. Он все же не решился доверить такой важный документ ненадежному в политическом отношении человеку.
На следующее утро лесник, даже не забинтовав палец, устроил за огородом пал, собираясь расширить приусадебный участок. Он был трудолюбивым и всегда обрабатывал не меньше шести соток. Кроме того, начальство требовало, чтобы они с женой откармливали за год трех свиней, коптили и сдавали в лесничество, а что сверх того, могли оставить себе. Ван не интересовался ни идеями, ни принципами, но верил в партию, как в самого себя, и не сомневался, что в ней достойны быть лишь такие, как он. Чтобы удобрить землю, он собрал за огородом сухие листья и прелую траву и поджег. Он делал так ежегодно и нынешний год не считал исключением.
Но Однорукого это беспокоило. Он не посмел вмешаться, однако ночью спал плохо и видел страшный сон, будто вокруг полыхает огонь, похожий на алую Зарю или на красную реку. Раза два он тихонько вставал, срубал молоденькое деревце и дежурил возле костров, зажженных днем Ваном. Лицо, руки и ноги ломило от ветра и холода, но он продолжал дежурить. Зачем ему это понадобилось? Ведь не его кровью было написано заявление в партию, а если бы и его, ему все равно никто не поверил бы.
На кострах плясали языки пламени, искры взлетали в самое небо. Достаточно нескольким искоркам попасть на сухие ветки и листья, и пожар понесется со скоростью ветра… Может, сообщить об этом в лесничество? Пусть восстановят телефонную связь и пришлют инспекцию, чтобы вправить мозги Ван Мутуну. Однорукий тихонько поделился своими мыслями с Пань Цинцин, она кивком головы выразила согласие. В последнее время глаза ее не просыхали от слез. Она питала к Однорукому самые противоречивые чувства: жалость, обиду, а порою и ненависть.
Днем, когда он варил себе еду на дорогу, к нему неожиданно вошла Цинцин, впервые за все это время открыто нарушив строжайший запрет мужа. Ли Синьфу поспешно встал и не знал, куда себя девать. Цинцин, видимо, пришла прямо с огорода. Она была в тонкой рубашке, плотно облегавшей тело, пуговица на вороте расстегнулась, обнажив часть полной, соблазнительной груди.
