Странный человек этот Цинь Цзян. Автор многих серьезных, глубоко психологических произведений, он часто пренебрегает элементарными нормами общения с людьми. Я два года пытался взять у него интервью — задумал писать о нем репортаж, но получил отказ. В субботу вечером заметил его в троллейбусе, когда уже собирался сойти. Окликнул, он — ноль внимания, будто не слышит, стоит, держась за поручни, с невозмутимым видом. Может, он псих? Не похоже. Человек как человек. Пишет серьезно, легко, но не поверхностно. Так в чем же дело?

Кстати, когда я собирал материал о конкурсе на лучшее прозаическое произведение (лучшим был признан литературный сборник «Лазоревые облака»), в гостинице нас с ним поселили вместе — мне повезло. Его рассказ «Бурлак» был удостоен премии за глубину идеи, за образы простых людей, за блестящий стиль. В номере он что-то не появлялся и на церемонию вручения премий не пришел. То ли был занят в университете, то ли избегал магниевых вспышек, слепивших глаза, и преследований корреспондентов.

Он пришел только вечером. Худущий, среднего роста, скуластый, брови с резким изломом, неглубоко посаженные глаза, высокий и прямой нос, губы вытянуты в ровную линию, подбородок слегка вздернут. Лицо усталое, как и несколько дней назад, когда я его видел, часто моргает, взгляд колючий. Он кивнул мне, улыбнулся, но усталость не сходила с лица.

— Только вернулся? — спросил я, когда он сел на диван. — Бегал в редакцию сдавать рукопись?

— Нет.

— У тебя очень усталый вид.

— В самом деле?

Мои слова его и не огорчили, и не обрадовали. Наступило молчание. Наконец я не выдержал и спросил:

— Ты не пришел на вручение премий, испортил всем настроение. Сам товарищ Ma Чжэнъюань был, давал наставления, сказал, что хотел бы с тобой познакомиться.

— Да? — Брови его слегка нахмурились. — Я отпросился по телефону. В университете были дела, никак не мог уйти.

— Товарищ Чжэнъюань просил передать, чтобы ты немедленно его разыскал. Хочет с тобой побеседовать. Он возлагает на тебя большие надежды.

Он промолчал. Погасил лампу, лег и неожиданно сказал:

— Мне… пока не хочется с ним встречаться… Помоги найти предлог.

— А в чем дело?

Снова молчание.

Ну, это уже чересчур. Товарищ Ma Чжэнъюань — человек весьма уважаемый и известный в литературных кругах, ему за семьдесят. А Цинь Цзян мальчишка. Странный он все же.

Говорю ему:

— Мы с тобой только познакомились. Я пока не знаю, что ты за человек. Но ведь есть элементарная вежливость, и никак нельзя…

— Гм… — Он чиркнул спичкой, зажег сигарету, затянулся. Прошло довольно много времени, прежде чем он сказал:

— Признаться, я хотел его видеть, догадывался, что он сегодня придет, и все же…

— Как? Вы…

По интонации я догадался: что-то связывает его с товарищем Чжэнъюанем.

— Видимо, лучше все сказать тебе напрямик. Избавь меня как-нибудь от его покровительства. Только о моей просьбе пока ни слова. Пока…

В его словах звучала горькая ирония.

— Ты ведь и не подозреваешь, что я его сын.

— Что?.. А товарищ Ma Чжэнъюань тоже не знает? Не знает?!

— Что ты шумишь? Лежать неудобно? Он ничего не знает. Цинь Цзян — это псевдоним. Ему лишь известно, что сын его Ma Мин живет в Сычуани, плавает матросом по Янцзы. Он понятия не имеет, что я и есть Ma Мин, недавно поступил в университет и написал рассказ.

— Как же так?

— Все очень просто. Я — безвольный человек. — Он затянулся, бросил на меня взгляд, медленно выпустил дым. — Ты представить себе не можешь, каким был я еще несколько лет назад. Тогда мы с друзьями прожигали жизнь в «Матушке-Москве». Знаешь «Матушку-Москву»?

— «Матушку-Москву»? Да, припоминаю. Ресторан «Москва» — это ресторан при Пекинском выставочном комплексе. «Матушка-Москва» — так его называют отпрыски высших кадровых работников.

— В те годы ресторан после длительного перерыва только что открылся, там даже было столовое серебро. И каждый раз мы уносили то ложку, то вилку — не для продажи. В знак того, что посетили «Матушку-Москву». Они были для нас чем-то вроде награды, боевого ордена. Бывали мы и в «Радости» — еще когда он находился на улице Ванфуцзин, — там работала одна очень хорошенькая официанточка. Пили, галдели, куролесили. Зову я ее как-то и даю бумажку в десять юаней, чтобы принесла еще бутылку воды. Она высыпает передо мной на стол груду мелочи, сдачу дает. А я спьяну всю кучу на пол смахнул — звону было! Монеты покатились в разные стороны. А еще любили мы, хорошенько выпив и закусив, пойти к кому-нибудь из друзей и весь день трепаться — танцевать тогда мы стеснялись, видеомагнитофонов не было, оставалось только чесать языком, играть в карты да ругать «императрицу из красной столицы»…[67] Домой возвращались за полночь. И так каждый день… Не веришь? Другой жизни я себе и не представлял. Рос в школе-интернате для детей кадровых работников. Хорошо разбирался в знаках различия на погонах и в петлицах, усвоил, что такое «хунци», «ЗиМ», «бенц», «ЗиС», знал даже о «Волге» и «Победе».

К настоящей жизни был совершенно неподготовлен. Она нахлынула как волна. Из «славного парня», «юного штурмовика», «сына, законно наследующего дело отцов», я вдруг стал «выкормышем черной банды». Отца то топили, то вытаскивали со дна, я, соответственно, то радовался, то отчаивался, напивался до полусмерти, проклинал все на свете и никак не мог найти места в жизни. Не знал, чем заняться. Отец становился невыносим. Может, оттого, что оказался не у дел и некого было поучать. Он ругал меня «крабом-паразитом». По утрам врывался в мою комнату и кричал: «Эй, Илюша, вставай-ка!» Я потом понял: ведь это Обломова звали Илюшей. Я не оставался в долгу, отвечал: «Старина Бо (сокращенно „старый большевик“)! Если не спится, почитай свой кирпич, „Капитал“ Маркса, — полезно!» Его трясло от злости…

Цинь Цзян засмеялся. Я тоже не мог сдержать улыбки.

— Он что, выгнал тебя, своего непутевого сына, из дому?

— Нет, я сам ушел.

Цинь Цзян посерьезнел. И после короткой паузы заговорил, медленно, словно взвешивая каждое слово:

— Думаешь, я был доволен такой жизнью? Вечером, ложась в постель, ощущал пустоту. Все трепыхаюсь без толку, а молодость проходит. Эта мысль жалила как змея. Впрочем, пожаловаться на бессонницу я не мог. Когда солнце вновь освещало задницу, я садился на свой «Феникс», ехал к дружкам и с ними пил и веселился, заливая пустую душу разноцветной жидкостью. Бог знает, как я вдруг решился уехать из Пекина. Может, старик мой надоел своим ворчаньем. А может, вот из-за чего. Как-то решили мы с приятелем пойти в ресторан «Победа», а там заказать столик стоит семьдесят юаней. За несколько лет до этого, в шестьдесят седьмом, я должен был отправиться на поселение в деревню. Мамы уже не было в живых, отец находился в длительном заключении в Циньчэне, и мне ничего не оставалось, как прокрасться на кухню ресторана «Победа» и набрать там себе продуктов в дорогу — я уезжал на следующий день. Меня поймали с поличным, и я не знал, куда деваться от стыда. Поэтому, вновь придя сюда, я напустил на себя солидность. Мы крепко выпили и закусили, и вдруг я увидел ту самую официантку, женщину за пятьдесят. Она тогда пожалела меня, «воришку», благодаря ей меня не побили, отпустив на все четыре стороны. Уже захмелев, я поднял тост за мою «благодетельницу» и предложил дружкам поднести ей бокал. Она оттолкнула мою руку — не знаю я вас — и, бросив презрительный взгляд, ушла, даже не обернувшись. Никогда не забуду этого взгляда, полного отвращения. Когда я работал в деревне, таким взглядом провожали крестьяне новоиспеченную знать, навеселе покидавшую деревню. Я боялся этого взгляда… Скорее всего потому, что в конце семьдесят шестого каждому предстояло сделать выбор: либо беззаветно служить любимому делу, не жалея сил, либо работать спустя рукава, раболепствовать и угодничать. Способный, но никчемный, я и в будущем не найду своего места в жизни. И мне стало страшно. Такая взяла тоска. Тогда я и решил бежать из Пекина, от всех этих «Санъё» и «Сони», от бесконечных вечеринок, которыми так увлекались мои приятели. Танго, румба, диско, вальс-бостон — пошли они все куда подальше! Старик мой не верил, что я еду в Сычуань трудиться, думал, мне просто наскучило в Пекине или я что-то натворил. Дрожащим голосом спрашивал: «Почему?» Я закричал: «Ой, что ты все выспрашиваешь — почему, почему! А нипочему! Нет больше сил! Жить хочу по-другому!» — с тем и уехал…