Но Матильда с ехидной улыбкой сказала:

— Не рано ли говорить об успехе?

— А что с домом для стариков? — спросила Гута. — Это меня больше всего интересует.

— Невозможно говорить сразу о двух проблемах, — ответила Дворка.

— Оснат считала, что можно, — сказал Моше. — И даже необходимо.

Дворка поджала губы, которые у нее вытянулись в ниточку, а потом раскрылись:

— Вы же знаете, что я была с ней не согласна.

— Ну, разногласия у нас всегда были, — примирительно сказал Зив а-Коэн, — и нет нужды торопиться. Лично я не вижу, почему нам нужно отказываться от специального учреждения для пожилых, тем более что оно не лишает нас права голоса и возможности участвовать в жизни кибуца. Что касается совместного проживания детей и родителей, то мы не должны подходить к этой проблеме слишком узколобо.

— В любом случае, — перебила его Дворка с неожиданным нетерпением, — совершенно ясно, что для большинства эти планы неприемлемы, поскольку они подрывают главную идею, которая лежит в основе кибуца. — Она глубоко вздохнула и с презрением произнесла: — И не нужно ссылаться на другие кибуцы. Идея шагать в ногу со временем и следовать пагубным примерам для нас неприемлема. В Объединенном движении кибуцев постоянно идут разговоры о зарплате, о том, что кибуцники должны получать деньги за свою работу. Я, конечно, могу выглядеть анахронизмом, но в глубине души знаю, что наша жизнь обретает смысл не в материальных благах, а в самореализации.

— Только минуту назад ты говорила о необходимости перемен, — напомнил ей Зив а-Коэн.

— А что плохого в том, как мы воспитываем наших детей? — закричала Дворка.

У Моше дрожали руки, когда он встал и посмотрел на Дворку и на тот ряд, где сидели пожилые члены кибуца, совершенно по-новому — тяжело и непримиримо.

— Я скажу, что именно не так. Во-первых, плохо уже то, что мы об этом ни разу не говорили. Вы не позволяли говорить об этом и не хотели слушать. Я хорошо помню, как Срулке старался отвести меня в дом для детей, когда я ночью сбежал оттуда. Главное, что я понял после смерти Оснат, — это то, что нельзя молчать. Я хочу сказать свое слово, а вам придется меня выслушать. У нас сегодня такое же собрание, какое описано в книге «Наша коммуна». Я читал этот сборник монологов, в которых автор изливал свою душу, и первой моей мыслью было — до чего все изменилось с тех пор! Общее собрание превратилось в штампование: эту просьбу удовлетворить, в той — отказать, да еще в обсуждение мелких организационных дел. Что вы знаете о нас? Возможно, вы знаете, когда мы научились ходить или когда у нас появился первый зуб, но о том, что происходит в нас самих, у вас нет ни малейшего понятия. Вы никогда не говорили с нами, если не считать шуточек и пародий, которые появлялись по случаю юбилеев кибуца или бар-мицв. Это не значит, что в нашем взрослении не было ничего хорошего. Но разве можно забыть те страдания, которые мы испытывали по ночам, когда вместо матери к нам подходила чужая женщина, а вместо отца — чужой мужчина? — Михаэль слышал, как тяжело дышала Авигайль, и чувствовал, как ее рука гладила его руку. — Моя мать Мириам, — произнес Моше сдавленным голосом, — которую вы все знали, была простой и прямой женщиной. Она трудилась всю свою жизнь и никогда не выступала на общих собраниях, но всегда была преданным членом кибуца. — Он огляделся. Никто не говорил, никто не шевелился. Все пристально глядели на него — кто с негодованием, кто с удивлением. — Моя мать, — повторил Моше, — часто рассказывала мне о том, как вы вышвырнули первую воспитательницу Голду. Я помню ее имя только по рассказам матери, поскольку, как мне говорили психологи, человек не может помнить о том, что происходило, если ему было меньше полутора лет. А вы вышвырнули ее как раз тогда, когда мне было полтора года. А что было, когда я был еще младше? Где вы тогда были? Мириам сказала, что она запомнила меня, когда я только научился ходить и пытался ручонкой ухватиться за платье воспитательницы, а та отталкивала меня, всего в слезах и соплях. Где вы были тогда? — Его взгляд был направлен на Дворку, которая не опустила своих глаз. — Я хочу знать, где были вы? Что вы думали, когда по ночам нам было страшно? Как вы согласились с тем, что мать могла видеть своего ребенка только полчаса в день? Вы решили, что семья — ничто, а общество — все, и сами же посмеивались над этим во время праздников. Все, что Оснат говорила мне, — чистая правда. Она говорила, что вы противитесь изменениям потому, что сами чувствуете за собой вину. И чтобы защитить себя и оправдаться, вы хотите сохранить это безобразие! — Услышав недовольный ропот, Моше отмахнулся. — Не пытайтесь заставить меня замолчать. С этим пора кончать! Это слишком долго длилось. Может быть, у вас есть свои аргументы — трудности вашей жизни и все такое, — но мы должны положить конец вашим глупостям. Я хочу сам целовать своих детей на ночь, хочу слышать, когда они кашляют в соседней комнате, а если им снятся кошмары — пусть бегут к моей кровати, а не к местному телефону. И пусть не бегают по ночам в поисках родителей, спотыкаясь о камни и видя в каждой тени чудовище, а потом оказываясь перед закрытой дверью родного дома. Мои дети буду со мной, а остальное не имеет значения.

Он прервался, и его глаза встретились с глазами сидящих в первом ряду.

— Вы свыклись со своими ошибками, как это случалось в других кибуцах, — продолжил он уже более спокойным голосом. — Я хочу, чтобы вы почувствовали свою вину. Лотты уже нет с нами, но будь она здесь, я бы знал, что ей сказать о том времени, когда моя мать могла видеть меня только полчаса в день, и о том, чем были для нас ночи. Вы устроили все так, чтобы вам было удобно. Ради идеалов равенства вы развили в нас групповое «эго», но при этом разрушили наше личное, собственное «эго». Как вы думаете, могли дети, рядом с которыми никого нет ночью, расти здоровыми и уверенными в себе? Я уже не говорю о подростковом возрасте, когда мы все должны были мыться в общем душе, и о других ваших блестящих идеях. Я сыт по горло. Мне надоело играть в прощение и понимание трудностей прошлого. Я хочу понять, что руководило вами, когда вы запирали детей в доме и говорили охране, чтобы она проверяла нас дважды за ночь. Целых два раза! А мы иногда стояли и колотили в дверь ночи напролет и плакали, но никто к нам не приходил. Мне становится плохо каждый раз, когда я об этом вспоминаю. Это приводит меня в бешенство. — Моше наклонился вперед и прокричал: — Подумайте о маленьких детях этого поколения, которые стоят и плачут за закрытой дверью!

— Так, так, так! — произнес Михаэль, закуривая очередную сигарету. — Ты только посмотри, что там происходит!

Авигайль молчала.

— А когда мы стали старше и убегали к вам посреди ночи, то вы возвращали нас в дом для детей. Я хорошо помню, как Срулке вскочил с кровати и вернул меня назад. Дважды я спал на улице, у дверей родительского дома, только потому, что не хотел, чтобы меня возвращали назад. — Зив а-Коэн встал, но Моше прикрикнул на него: — Можешь сесть. Я еще не закончил. Теперь мне уже не заткнешь рот. — Зив а-Коэн снова сел с испуганным выражением на лице. — Мне наплевать на ваше равенство, — кричал Моше. — Может, нами гордится Израиль? Я спрашиваю вас: ради чего все это было? Люди говорят, что наши дети слишком прагматичны. И чему тут удивляться? Как еще они могут компенсировать то, чего им недоставало в детстве? У вас хотя бы были идеалы, за которыми вы могли прятаться. А за чем нам прятаться сегодня? За работой? Но неужели работа — это все? Кибуц? Процветание Израиля? Ну да, конечно! — Моше посмотрел в потолок, а затем снова на первый ряд. — Один из наших членов был убит; мы не знаем, кто это сделал и почему. Но то, что Оснат хотела сделать, мы воплотим в жизнь. На земле не может быть причин для того, чтобы наших детей растили чужие люди. — Он оглядел зал и зло произнес: — Нет, Матильда, я не сошел с ума. Наоборот, это до сегодняшнего дня я был сумасшедшим. Почти все кибуцы уже отказались от раздельного проживания детей и родителей, а мы все не торопимся, как будто это пустячная проблема. Моя девочка хочет, чтобы я ее укладывал в постель. Ты слышишь, Дворка? Я, а не воспитательница, не ночной сторож — я и никто другой! Ты можешь думать о нашем первом зубе, а не о наших страхах, которые мы даже не умели выразить словами, потому что были слишком маленькими. Я спрашиваю тебя, Дворка, какие из твоих идеалов стоят страхов и одиночества ребенка, который даже не умеет говорить? Моя сестра воспитывала своих детей в городе. Я не хочу сказать, что у них было все, о чем они мечтали, что они выезжали на пикник с термосумками, в которых было мороженое, или что брали уроки игры на кларнете с трехлетнего возраста, но зато они не испытывали страхов, от которых я страдаю до сих пор. Вот что я хотел сказать сегодня. У нас будет совместное проживание детей и родителей и все, о чем мечтала Оснат. И дом для стариков будет, если вы примете такое решение.