— Я пойду, — сказала Рики, — я уже не могу здесь оставаться.

— Перестаньте! — дрожащим голосом произнес Моше.

— Я не шучу! — Голос Рики приобрел истерические нотки.

— Мы вас поняли. Никто не заставляет вас оставаться, — с нетерпением произнес Джоджо. — В чем проблема? Вы и так в центре нашего внимания уже несколько минут.

Михаэль про себя отметил, что Джоджо разозлился не на шутку и лоб его вспотел. Ему захотелось выяснить, почему это произошло с человеком, который до этого очень хорошо собой владел.

— Я ухожу сегодня, самое позднее — завтра. Я не могу больше переносить эти взгляды. Я-то надеялась, что вы объясните все остальным, а оказывается, все нужно хранить в тайне, и люди будут думать, что это я убила ее. — Она расплакалась, а Дворка тяжело вздохнула. — Клянусь, что не я убила ее. Она умерла не по моей вине! — рыдала Рики.

— Никто не обвиняет вас, — сказал Махлуф Леви. — Тот факт, что вы сейчас здесь, говорит сам за себя. — Но Рики продолжала рыдать.

— Мы сделаем все, что нужно, — произнес Джоджо. — Мы будем молчать и искать бутылочку до тех пор, пока либо не найдем ее, либо вы разрешите нам рассказать, что произошло на самом деле.

— Такие вещи трудно держать в тайне длительное время, — сказал Моше с отчаянием в голосе, — особенно среди нас.

— Думаю, — тихо произнес Михаэль, — это тоже один из ваших мифов. И слова эти он адресовал не только Моше.

Больше всего слова эти предназначались Дворке, которая теперь сидела напротив. Он листал бумаги, периодически посматривая на нее. В других кабинетах шли допросы остальных, а тот факт, что Михаэль назвал эти допросы «личными собеседованиями», не менял сущности дела. Джоджо достался Махлуфу Леви, а Бенни закрылся с Моше. В задней комнате с молодежью беседовала Сарит.

В кабинете были только он и Дворка. Когда он ставил перед ней стакан с водой, то посмотрел в ее голубые с красными прожилками глаза. Ее ответный взгляд был для него неприятен, но отводить глаза он не стал. Наконец он произнес:

— Трудно расследовать такое дело, не понимая мотивации того, кто это совершил. — Он ничего не стал ей говорить о «духе вещей», как не стал упоминать это своим коллегам, понимая, что УРООП — не место для лирических излияний. Шорер как-то сказал ему: «Здесь не место для философствования о жизни». Поэтому, когда он стал разговаривать с Дворкой, а может быть, даже раньше — когда сидел и смотрел ей прямо в глаза, он вспомнил разговор, который состоялся между ним и Нахари, когда тот передавал ему это дело.

— Сколько тебе было, когда вы приехал в Израиль? — спросил тогда Нахари.

— Три года, — ответил Михаэль.

— И за это время ты ни разу не сталкивался с таким явлением, как кибуц? — удивленно спросил Нахари. — Невероятно! Ребята из вашей школы наверняка бывали в кибуце. — А когда Михаэль произнес несколько округлых фраз про нелюбовь к жестким структурам, которые ограничивают свободу индивидуума, Нахари саркастически заулыбался и стал размахивать руками: — Разве ваша работа происходит в гибкой структуре?

— Да, — признал Михаэль, — вы правы, но социальные аспекты наша структура не затрагивает.

Теперь Дворка с враждебными нотками в голосе пытается у него узнать, что он знает про кибуцы. Михаэль проигнорировал ее вопрос и сказал:

— Расскажите мне про Оснат. — Он зажег сигарету и стал ждать.

Дворка опустила глаза и стала смотреть на стакан с водой. Михаэль следил за ее лицом, за тем, как менялось выражение ее глаз, складка губ, как глаза вновь обратились к нему, и ощутил, как ему неприятен это взгляд. Она смотрела сквозь него, как будто он был прозрачен или вообще не существовал.

Никогда в своей жизни, признавался Михаэль Шореру вечером того же дня, он не чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, как под взглядом Дворки, хотя в ней не было ничего агрессивного или презрительного.

— Послушай, может, это совершенно естественно — чувствовать себя так под взглядом матери, потерявшей ребенка. Ты ощущаешь некую вину за то, что беда прошла мимо тебя, за то, что тебя пощадила жизнь, — говорил он Шореру, постукивая по столешнице, — пока пощадила…

Гримаса Шорера выразила сомнение.

— Такое чувство, конечно, может появиться. Эти кибуцники, которые построили страну и осушили болота, уж точно ухватили Бога за бороду. Спроси у Нахари, если он еще не успел тебе рассказать об этом.

— Спросить о чем? — не понял Михаэль.

— Разве он ничего тебе не говорил? Он не хвастал перед тобой своим прекрасным пониманием, что такое кибуцы?

— Мне показалось, что он в них не очень разбирается, — сказал Михаэль.

— Тогда позволь мне сказать, что он их тоже недолюбливает. Он был в кибуце вместе с группой из «Молодежной алии»[7]. Думал, он тебе рассказывал об этом, — ответил Шорер. — Или ты не спрашивал?

— Не хочу пользоваться случаем и…

— Хорошо, — сказал Шорер, — у него есть свой счет к кибуцам, и он хочет с ними поквитаться. Но в чем конкретно дело, я, честно говоря, не знаю.

Сейчас Михаэль продолжал сидеть перед Дворкой. Ее глаза были закрыты, и он ждал, когда они откроются вновь. Пальцы ее пришли в движение, и она произнесла:

— Не знаю, могу ли я вам рассказывать про Оснат. — Только теперь он почувствовал в ее речи русский акцент — в том, как она произносила букву «л». Он продолжал молчать, зная, как людям хочется выговориться, и с огромным вниманием стал слушать то, что она говорила: — Даже не знаю, что вам рассказать. Она была частью меня, как дочь, даже роднее, чем дочь.

— Складный рассказ сегодня необязателен, — заверил он ее. — Расскажите, кто она, что она и какие люди ее окружали.

Пока она поворачивала лицо к окну и щурила глаза, Михаэль вспоминал, о чем они говорили в секретариате кибуца тем вечером, когда с Махлуфом Леви и Моше искали бутылочку с паратионом. Дворка без всякого напряжения рассказала, что она делала весь день. До полудня у нее были занятия в школе, а потом она пошла в столовую. Хотя было уже довольно поздно, она легко отвлекалась на всякие идеологические вопросы. Даже тогда она умудрилась прочесть ему небольшую лекцию, в которой чувства ее били через край, несмотря на обычную сдержанность, и объяснить, почему она не любит готовить дома.

«Я противница того, — Михаэль помнил, что она говорила, почти дословно, — чтобы люди запирались в своих домах и питались там. Совместные ужины — это тоже одно из достижений кибуцев». Даже тогда, в секретариате, Дворка была абсолютно уверена, что только ей дано познакомить его с «духом кибуца». Но и тогда ему мешало чувство неловкости, которое он перед ней испытывал, несмотря на необходимость как-то сблизиться с ней и завоевать ее расположение. Когда он в секретариате попросил ее рассказать о совместных ужинах, она стала говорить так, словно перед ней сидел человек, неспособный ее понять. «Кибуц меняется, меняются и традиции в столовой. Люди готовы поступиться общественным ради семейной ячейки».

Когда она говорила о себе, о мельчайших подробностях своей повседневной жизни, ему казалось, что она его допускает в святая святых и делает ему честь, которой он был недостоин.

— Иногда и я грешу и не иду в столовую, но лишь тогда, когда у меня уже нет сил, и я не хочу ничего есть, кроме стаканчика йогурта. Но в остальных случаях я иду туда, потому что это единственная возможность повидаться с людьми и посидеть с ними за одним столом. Можно обговорить все на свете, ради этого, собственно, мы и собираемся. — Тут она замолчала, словно вспомнила, что говорит с чужаком, и еще раз подчеркнула: — Мы — последний бастион, в котором еще нет отчуждения, в мире, пораженном страхом. А вы видели нашу столовую? — неожиданно спросила она.

— Конечно, — с чувством ответил Михаэль, — красивая, современная, вся в мраморе и кафеле и оборудована по последнему слову техники.

На самом деле он просто произнес то, что она от него ожидала, но каково было его удивление, когда, оказалось, что он не угадал ответ и нарвался на вспышку ее гнева: