Михаэль положил сигарету в стеклянную пепельницу и пояснил:

— Я думаю, слушать ленту не стоит, поскольку расшифровка записи имеется в деле на странице четыре. Это допрос Симхи Малул, проведенный Авигайль и заверенный подписью свидетельницы. Все подробности там. Может быть, имеет смысл, чтобы Авигайль дополнила эти сведения тем, что не попало в протокол.

Тонкие пальцы Авигайль крепче сдавили пустой пластмассовый стакан:

— А, собственно, что рассказывать? Все записано в деле. Она живет в Кирьят-Малахи и уже некоторое время работает санитаркой в лазарете кибуца. Очень довольна работой. Ей нравится присматривать за престарелыми. Во время допроса она призналась, что после того, как Оснат сделали укол, примерно в полвторого, она пошла в секретариат кибуца, чтобы решить какой-то вопрос. Она не знала, что Оснат являлась секретарем кибуца, отвечавшим за внутренние дела. — И тут Михаэль понял, что Авигайль хочет защитить санитарку от какой-то нависшей над ней опасностью.

— Почему она ходила в секретариат? — спросил он. — И по какой причине ты в отчете не указала, зачем она туда ходила?

— Решить какой-то вопрос, — рассеянно ответила Авигайль, но Михаэля не обманула ее уловка.

— Решить какой вопрос? — уже с нетерпением повторил свой вопрос Михаэль, сожалея, что не поговорил с Авигайль до совещания.

Авигайль ничего не ответила, а лишь поменяла позу в кресле.

— За какой надобностью санитарка ходила в секретариат? — теперь уже этот вопрос задавал Нахари.

Авигайль сначала помолчала, закусив верхнюю губу, а потом отчеканила:

— У нее шестеро детей, а с самым младшим начались проблемы, и она хотела, чтобы кибуц взял его к себе.

— Какие проблемы? — спросил Михаэль. — Мы не имеем права вырывать факты из контекста. У нас должна сложиться полная картинка прежде, чем мы решим, что важно, а что нет.

Нахари подозрительно посмотрел на Авигайль и потом сказал:

— Давай, выкладывай, что ты там хотела от нас утаить? Кого защищаешь?

Авигайль, не теряя спокойствия, произнесла:

— Она мне с таким трудом доверилась, и я обещала ей никому не говорить.

Снимая целлофановую обертку с толстой сигары, Нахари сказал:

— Ты же знаешь, что здесь обещания не действуют!

— Дело в том, что ее младший сын, которому всего двенадцать, кажется, начал баловаться наркотиками, поэтому она хочет поместить его в кибуц, чтобы избавить от влияния улицы. Ничего удивительного, — Авигайль говорила, уставившись в потолок, — теснота, муж, который целыми днями ничего не делает, ее старания навести уют и порядок… Она простая женщина, но волевая. От нее мало что осталось, но самоуважением она дорожит.

Нахари вздохнул.

— Другими словами, — заговорил Михаэль, — ее не было в лазарете, потому что она отправилась в секретариат, правильно? — Авигайль кивнула. — И она точно не знает, сколько времени отсутствовала?

— Из ее слов я поняла, что ее не было минут пятнадцать — двадцать. Она подождала немного у секретариата и отправилась назад. Секретариат расположен на другом конце кибуца. Да вы, наверное, лучше меня знаете, потому что я там не была. Она говорит, что всю дорогу бежала. Правда, она давно не девочка и бежать вприпрыжку не может.

— Если без натяжки, — сказал Бенни, — то за полчаса она могла бы управиться.

— Может, и она могла найти паратион? — спросил Нахари.

— Нет. Я спрашивала ее об этом, — уверенно произнесла Авигайль, — но она сказала, что в лазарете оставался поднос со сливовым компотом, которого не оказалось, когда она вернулась. Она мне призналась в этом после нескольких часов беседы.

— Компота? Он в тот день входил в обед? — спросил Нахари, вытягиваясь в кресле. — Или его кто-то специально…

— Я спрашивала ее об этом, — заверила его Авигайль, — но она не знает. По ее словам, обычно старики и больные в лазарете получают специальное питание, такое же, как и люди в столовой, для которых определена особая диета. В принципе это особого значения не имеет. Разве были в кибуце другие случаи отравления?

— Насколько мы знаем, не было, — сказал Михаэль, — но следует проверить.

— Если бы были, то мы об этом уже узнали бы, — ответила Авигайль. — Думаю, эту возможность нужно отбросить. Если и был яд, то в этом компоте, который исчез.

— Что еще, — продолжал Михаэль, — что еще было не так, когда она вернулась?

— Двери оказались закрыты. Но это отражено в отчете.

— Какие двери? — переспросил Нахари.

— Раздвижные между палатами, — объяснила Авигайль. — Я точно не знаю, потому что не была в лазарете.

Михаэль взял салфетку, на которой лежал не съеденный им бутерброд, и желтым карандашом стал рисовать примерный план кибуца.

— А Симха Малул поклялась жизнью своих детей, что оставляла их открытыми.

— И куда мог деться поднос с компотом? — спросил Бенни.

Авигайль пожала плечами:

— Она не нашла его, но она его особо и не искала, поскольку все ее внимание было сосредоточено на Оснат, которую рвало. А потом ей нужно было привести палату в порядок.

— И конечно, она не видела, чтобы кто-нибудь выходил из лазарета, — произнес Нахари.

Авигайль ответила:

— Ну, имейте же совесть! Неужели бы я промолчала о чем-нибудь подобном?

— Но ведь кое-что ты нам не хотела рассказывать, — напомнил Нахари, катая толстую сигару между пальцев.

Сарит спросила:

— Значит, все было убрано, и ни компота, ни паратиона, и она никого не видела?

— Ни души, — подтвердила Авигайль. — Я об этом с ней толковала дольше всего. В лазарете были только люди, о которых мы знаем.

По поведению Нахари Михаэль понял, что тот, скорее всего, готовит ему ловушку. Шорер не зря предупреждал, что Михаэля ожидает взбучка.

Начиная работу по новому делу, Михаэль не ощутил тех особенностей, которые были характерны для следовательской работы в его прежнем подразделении. Там все было естественно, работа была полна опасностей и приятно возбуждала. Здесь он чувствовал себя так, словно попал в чужую страну. Стиль Нахари резко отличался от того, как себя вел его начальник в Иерусалиме. В новой конторе не было явных трений и нельзя было спрятаться за шуточками типа «У него сегодня месячные», но и на близкие отношения, которые у него возникли на старом месте работы, здесь тоже рассчитывать было нельзя.

Ему было обидно доказывать, кто он и чего он стоит, но вместе с тем сложившаяся ситуация заставляла его следить за своими словами. Вне стен конторы Михаэль встречался со своими подчиненными только по служебной надобности, а вечером забредал в ресторанчик Меира, где мог просто посидеть напротив Эммануэля Шорера, не ожидая от него разноса, который позволял себе его прежний начальник.

В новой конторе на него никто не злился, но и особого уважения тоже не выказывал никто. «Привыкай, — говаривал в первые дни Шорер, — я надеюсь, что ты станешь первым полицейским комиссаром с магистерской степенью. Хорошо, что ты не ашкенази. В противном случае тебе не видать такого продвижения и уж точно не работать в следственном органе. Ты получил то, что получил, и отнимать это у тебя никто не собирается. Может, Нахари и не самый лучший начальник, но у тебя помимо него всегда найдутся люди, с которыми можно поговорить. Здесь все профессионалы, и у каждого свой стиль». Шорер, как всегда, четко формулировал то, что только формировалось в подсознании Михаэля. Да, он боялся «оказаться не в своей стихии», чувствовать отчуждение, которое не покидало его в течение всего дня, непонятной тревоги, от которой появлялась бессонница, ранее возникавшая только при расследовании особо трудного дела.

— У тебя ведь, наверное, завелась уже пятая колонна? Разве у Нахари нет секретарши? — спросил Шорер, и Михаэль засмеялся. Но тут же его смех прервался, и он заговорил с несвойственным ему темпераментом:

— Вся контора провоняла Тель-Авивом, это совершенно иная территория. Я их не понимаю, они по-другому устроены. Да, у него есть секретарша, и она выглядит как будто только что из парикмахерской — волосок к волоску. Про нее можно сказать все, что угодно, но никогда не скажешь, что она работает в полиции. На меня все эти изыски действуют крайне отрицательно, — со вздохом произнес он, — это не секретарша из моей прежней конторы, которая на рабочем месте могла грызть рогалики и красить ногти.