Те начали грубо обыскивать Мурада и, без труда обнаружив листовки, передали их сержанту. На Мурада надели стальные наручники, и полицейские увели его.

Рабочие молча провожали Мурада.

Три недели Мурад просидел в одиночке. Каждый день его вызывали на допрос. Сначала следователь говорил с ним вежливо, чуть ли не в дружеском тоне. Пусть он, Мурад Сарян, не беспокоится, власти хорошо понимают, что он слепое орудие в руках коммунистов, и, если скажет, кто дал ему листовки, его немедленно выпустят и помогут устроиться на хорошую работу. Но Мурад молчал. Тогда Мурада начали избивать, но он выдержал и это.

Только на четвертой неделе его перевели в общую камеру.

Каждую неделю Астхиг аккуратно приносила передачу и писала записки. И, читая эти дорогие для него клочки бумаги, испещренные мелким почерком Астхиг, Мурад понимал, что в четырех стенах камеры он не одинок.

Вскоре Мурада перестали вызывать на допросы, и ему даже показалось, что о нем забыли. Но вот однажды его позвали на свидание. Он шел через тюремный двор с замирающим сердцем, уверенный, что увидит Астхиг. Сердце радостно билось. В тюрьме, в дни тяжелой разлуки, он еще больше почувствовал, как дорога ему эта девушка.

Вот и комната свиданий. Мурад был поражен: с противоположной стороны решетки стоял, слегка улыбаясь, Левон, в новом костюме, аккуратно выбритый, в неизменно ярком галстуке.

— Здорово, приятель! Наверное, не ожидал меня? — весело сказал Левон и подошел поближе к решетке.

— Признаться, не ожидал, — ответил разочарованный Мурад.

— То-то, брат! Я ведь говорил, что для друга ничего не пожалею, последнее отдам, а ты, наверное, мои слова принял за хвастовство.

Мурад молчал.

Левон подмигнул дежурному надзирателю, и тот повернулся к ним спиной.

— Скоро будешь на воле!

Мурад пристально посмотрел на Левона.

— Каким это образом? — недоверчиво спросил он.

— Очень просто. Я уже вел переговоры на этот счет: требуется солидное поручительство и кое-какие издержки. Ручаться за тебя, безусловно, могу и я, а насчет издержек тоже сообразим. Думаю обтяпать это дело дней через десять и приехать за тобой. На этот раз тебе не отвертеться, мы выпьем на славу!

Мурад молчал.

— Не унывай, друг, поверь — все будет в порядке. Ну, говори, кому что передать, а то время истекает.

Мурад вздрогнул.

— У меня никого нет! — резко ответил он и вдруг подумал: «Неужели и этого подослали?»

— Ну, будь здоров, до скорого свидания! — Левон надел соломенную шляпу, улыбнулся и вышел.

Мурад был озадачен: что все это значит?

Прошла еще одна томительная неделя. Наконец Мурада вызвали в канцелярию тюрьмы. Там его ждал Левон.

— Вы отпускаетесь на поруки вот этого господина, — сказал помощник начальника тюрьмы, показывая в сторону Левона.

Левон весело подмигнул.

— Ну что, сейчас веришь? — спросил он, когда, закончив формальности, они вышли на улицу.

— Не знал я, что ты такой всемогущий, — пошутил Мурад.

— Тут могущество ни при чем. — Левон понизил голос. — Наверное, твое освобождение входило в их планы, понимаешь?

— Ничего не понимаю.

— Не будь ребенком! — рассердился Левон. — Ты ведь знаешь, что я политикой не занимаюсь, это не моя профессия, но в таких простых вещах я разбираюсь. Нужно же, черт возьми, знать, кто стоит за тобой! В тюрьме они, наверное, попытались это узнать через тебя — не удалось. Сейчас будут следить за тобой…

— Но они могли и осудить. Меня же поймали с поличным.

— А какая польза от этого? Тебя осудят, а организация осталась. — Левон нагнулся к Мураду и шепотом сказал: — Скажу одно: полицейские сами предложили мне это.

— Понятно.

— Еще бы не понять! У тебя есть где остановиться? — вдруг спросил Левон. Может, ко мне зайдем?

— Нет, я пойду к себе на квартиру, там кое-какие вещи остались.

— Ну, брат, твои вещи хозяйка давно выбросила, а комнату сдала другому. Вещи взяла какая-то девушка, она тебе не то родственницей приходится, не то просто землячкой, так мне передавали.

— Землячка, — подтвердил Мурад.

— Ну, так как решил? Ко мне?

— Спасибо, я лучше пойду к землякам.

— Тебе виднее. Прощай.

Они разошлись в разные стороны.

После затхлого воздуха камеры у Мурада слегка кружилась голова, подкашивались ноги, как после тяжелой болезни. По мере того как он приближался к дому Астхиг, у него вдобавок начало сильно биться сердце, и Мурад это приписал своей слабости, хотя всю дорогу не переставал думать об Астхиг. И он завернул в переулок, где она жила.

Шли годы. На висках Мурада появилась седина, лоб покрылся глубокими морщинами, а он по-прежнему оставался бездомным рабочим-полубродягой.

Все говорили о трудных временах, о застое в торговле, о перепроизводстве в промышленности и старались объяснить это всевозможными причинами, не имеющими никакого отношения к действительному положению. Газеты, обсуждавшие изо дня в день на своих страницах экономические затруднения, открыто заявляли, что маленький Ливан не в состоянии обеспечить работой такое количество рабочих, намекали на армян: не будь, мол, приезжих, местное население могло бы получить работу. Шовинистические организации носились даже с планами выселения армян из страны. А то, что лучшие и плодородные земли захватывались французскими колонизаторами и что местные фабрики и заводы, не выдерживая конкуренции, без конца закрывались, об этом газеты молчали.

Французские колониальные власти разжигали националистические чувства арабов, и сокращение с работы касалось в первую очередь рабочих-армян. Только объединение профсоюзов под руководством коммунистов по мере своих еще не окрепших сил вело отчаянную борьбу с этим злом, разъясняя рабочим разных национальностей суть этой политики.

Трудно было рабочему-армянину получить работу. Еще труднее было этого добиться Мураду Саряну, занесенному полицией в черный список. А заработок был нужен, как никогда раньше. Вскоре после выхода из тюрьмы Мурад женился на Астхиг. Через год у них родилась дочь. В честь бабушки Мурада ее назвали Такуи.

Крошка Такуи, пухлая, розовая, часто плакала. Ей не было никакого дела до экономических затруднений и до безработицы. Она хотела есть, и Астхиг, оставив Такуи на руках чужих людей, опять поступила на швейную фабрику.

Не найдя в Бейруте постоянной работы, Мурад уехал в Алеппо, в надежде, что там, в чужом городе, где его никто не знает, легче будет устроиться. Но не успел он поступить на фабрику, как длинные руки полиции достали его и там. Мурада уволили. Побывав во всех городах Ливана и Сирии, он вынужден был вернуться обратно в Бейрут. Здесь он, по крайней мере, был около своих и вдоволь мог любоваться дочерью. За это время она заметно выросла, начала ходить и каждый раз, увидев отца, тянулась к нему, поудобнее устраивалась у него на коленях и требовала, чтобы ее качали. В такие минуты Мурад забывал все свои горести. Он мог целыми часами без устали возиться с ней: сажал дочку на плечи и носил ее по комнате или становился на четвереньки, как маленький, а Такуи, пыхтя, забиралась к нему на спину и заставляла бегать его, как лошадку. Астхиг, наблюдая за нежной любовью отца и дочери, была счастлива. Она не стыдилась нищеты и лишь тогда, когда тратила последние гроши и нечем было уже накормить дочку и мужа, уходила на кухню и плакала.

Мурад часто видел опухшие от слез глаза жены. Понимая, в чем дело, он беспомощно смотрел на свои большие руки, которые умели многое делать. Иногда, не будучи в силах видеть измученное лицо Астхиг, он уходил из дому и часами бродил по безлюдному берегу моря.

Иногда в Ливан проникали отрывистые сведения с далекой родины, где люди, позабыв слова «безработица» и «нужда», строили новую, светлую жизнь. Доходили они и до Мурада. От тоски у него сжималось сердце. И тогда он снова уходил к морю и, присев где-нибудь на камень, часами глядел в морскую даль. Он думал об Армении, Сирануш и Апете, которые могли оказаться там. «Может быть, и отцу удалось пробраться туда, ведь он был человеком большой воли». Мурад строил десятки планов, как сломать преграды и добраться до Советской Армении, жить жизнью своего народа, работать… Но с годами эти надежды угасали. Лишь изредка Мураду удавалось поработать грузчиком в порту или землекопом на строительстве, — о работе по специальности он даже не мечтал.