Горы бесконечной каменной грядой окружают маленькую долину, ограждая ее от ветров. В седловинах, где растут высокие, в рост человека, сочные травы, чабаны пасут многочисленные стада курдючных баранов.

Весна в долине наступает рано. В середине февраля уже теплеет, и начинается мелкий, надоедливый дождь. Дождь моросит днем и ночью, не переставая. Набухает влагой земля, поднимаются и весело бегут многочисленные горные речки и ручейки. К половине апреля дождь прекращается, серое небо синеет и начинаются жаркие дни. И так до конца ноября, пока не выпадет первый снег. А вскоре в горах уже бушуют снежные бураны.

Но с заходом солнца даже летом становится свежо, с гор тянет приятной прохладой. Измученные дневным зноем сады и огороды словно просыпаются от ленивой дремоты, оживают. Чабаны, закутанные в черные мохнатые бурки, присев где-нибудь на скале, наигрывают протяжные мелодии на свирелях, а лохматые волкодавы, как бы понимая их призыв, бегают вокруг, собирая стада на ночлег. В темноте то там, то здесь мерцают огоньки костров далеких пастбищ.

В долине меж гор раскинулся маленький городок Ш. Судя по мощным крепостным стенам и высокой круглой башне на гранитной горе, прикрывающей городок с юго-запада, и развалинам укреплений на горных дорогах, здесь когда-то стоял гарнизон, защищающий Армению от набегов кочевников. Как видно, воины этого передового пограничного поста, обзаведясь семьями, спустились в долину и основали городок. Сначала его население состояло исключительно из армян и небольшого количества греков, живущих замкнуто, обособленной жизнью. После потери Арменией государственной самостоятельности в городке появились турки-завоеватели, и, захватив удобные для посева земли в нижней части долины, они шаг за шагом вытеснили коренных жителей и прижали их к крепостным стенам.

Постепенно городок разделился на две части. Влево от базарной площади — армянская часть с двумя церквами: большая каменная церковь — на возвышенности, неподалеку от гранитной горы, а маленькая, с искривленным крестом, — внизу, у кладбища. Дома армян до того тесно прижались друг к другу, что крыши одних стали дворами для других и издали весь квартал казался гигантской лестницей, упирающейся в гору.

Справа расположились немногочисленные государственные учреждения: канцелярии уездного начальника, городская управа, суд и караульное помещение полицейских. Почты и телеграфа в городке не было. Тут же начиналась турецкая часть. Там простора хоть было и побольше, но сами турки, за редким исключением, жили плохо, ютились в глинобитных лачужках, в узких, грязных закоулках, влачили жалкое, полуголодное существование. Над турецким кварталом возвышались минареты многочисленных мечетей, откуда муэдзины пять раз в день приглашали правоверных сотворить намаз.

Армяне — потомки древних воинов, лишенных земли, — вынуждены были заниматься главным образом скотоводством, используя лишь узкие полоски меж скал для разведения садов и виноградников. Они, в отместку завоевателям, старались просто не замечать все турецкое — власть, законы и суд, — как будто бы их вовсе и не было.

На посторонний взгляд, городок жил мирной, размеренной жизнью, однако вековая вражда между турецкими и армянскими частями никогда не исчезала, временами она стихала, а иногда, вспыхнув с новой силой, приводила к кровавым столкновениям.

Были, конечно, среди армян и турок города Ш. добрые друзья, но дружбу эту турки старались хранить в тайне из боязни навлечь на себя гнев властей, в особенности духовенства. Разве можно говорить открыто, что твой друг армянин — честный, хороший человек, что тебе приятно бывать у него, выпить с ним чарочку раки[1] и поговорить по душам, — когда каждый день на базаре, в кафе и в мечетях члены партии младотурков и муллы вдалбливают в голову, что всякий иноверец — гяур, злейший враг ислама, а армяне — самые худшие из всех гяуров, что все беды правоверных — бедность, нищета, болезни и даже неурожаи — исходят от армян. Муллы требуют истребления их всех, утверждая, что тогда на благословенную страну великого султана и халифа всех мусульман спустится благодать аллаха. Нет, трудно бедному человеку открыто дружить с армянином, пусть он в душе и не верит словам муллы.

В этом году зима наступила рано.

В долине еще стояли тихие, теплые дни. По-прежнему ласково грело солнце, и только слабый ветерок шелестел тронутыми желтизной листьями высоких тополей. Ничто еще не предвещало наступлении зимы, лишь тысячи перелетных птиц, беспокойно проносившихся в воздухе, уже наполняли долину тревожными криками.

И вдруг где-то далеко забушевал буран, а к утру вершины гор совсем поседели. Чабаны торопливо гнали стада вниз, в долину. Выпал глубокий снег. Караван мулов, застигнутый бураном в горах, с трудом пробился через узкие ущелья в городок. Вскоре снег совсем занес горные тропинки, и жители долины оказались отрезанными от всего остального мира.

Медленно наступают сумерки. Оставаться на улице в такой поздний час небезопасно, пора идти к себе домой, в армянскую часть города, где общественные сторожа всю ночь охраняют улички, следя, чтобы туда не пробрались турки.

В вечерней тишине со стороны шоссе доносится звон колокольчиков. Караван, навьюченный большими тюками, въезжает в город. Детвора бежит навстречу ему, взрослые тоже выходят на улицу. Они безмолвно стоят у порога своих домов и напряженно смотрят на дорогу. Наконец из-за поворота, у самых садов, появляется караван. Впереди на белой лошади едет всем известный своей храбростью старшина каравана — Гугас. Голова его закутана длинным башлыком, на плечах черная мохнатая бурка, на коленях карабин, а за широким кушаком с одной стороны маузер, с другой — длинный кинжал. За Гугасом, фыркая, медленно шагают уставшие мулы, а рядом с ними пешие караванщики с кнутами в руках. Они тоже вооружены, но не так, как Гугас. Лишь у некоторых из них за плечами карабины, у других только кинжал за поясом.

Поравнявшись с первыми домами, Гугас, чуть приподнимаясь на стременах, кричит:

— Эй, эй! Враг, сторонись, друг, поклонись! Караван Гугаса идет!

Эхо еще долго повторяет в горах: «Э-эй! Э-эй!» Этим кличем извещают о приходе каравана в город, им пользуются и в опасных ущельях, предупреждая бандитов, с кем придется иметь дело. Так кричат все караванщики, но Гугас умеет делать это как-то особенно.

Мурад, сын Гугаса, смуглый мальчик лет двенадцати, несущийся впереди ребят, первым подбегает к отцу, но Гугас даже виду не подает, что замечает сына. Не принято, чтобы мужчина проявлял любовь к своим детям на глазах у людей. Мальчик бежит рядом и не отводит восторженных глаз от гарцующего на лошади отца. Он с трудом сдерживает себя, чтобы не закричать от радости, от желания забраться к отцу на колени. Он тоже знает обычаи и обязан держать себя степенно.

Караван проходит мимо дома Гугаса. На пороге, гордо подняв голову, стоит крепкий для своих семидесяти лет отец Гугаса. Он крутит свои седые, пожелтевшие от табака усы. Морщинистое лицо его сияет. Лохматые, нависшие брови наполовину закрывают серые, чуточку поблекшие глаза деда. Около него жена, старуха Такуи. Маленькая, рядом с коренастой фигурой деда она кажется еще меньше. Такуи попусту не улыбнется; она любит напускать на себя суровость, но только внешне; на самом деле Такуи очень добра. Доброта эта светится в ее черных глазах. Весь город относится к Такуи с большим уважением, не только потому, что она родила такого молодца, как Гугас, — нет, и у нее мужественное сердце, она не хуже любого мужчины не растеряется при несчастье и соседей своих не оставит в беде. Сейчас Такуи украдкой вытирает слезы, — это слезы радости, она счастлива, что ее гордость — сын наконец благополучно возвратился домой. Каждый раз, когда Гугас уезжает, старуха теряет покой и забывает даже своих многочисленных кур, за которыми так любит ухаживать.