Молча они пожали друг другу руки. Когда настал черед Водрока попрощаться с кавалером, он лишь проронил:

— До встречи, кавалер…

И, не мешкая более, оба торопливой походкой покинули скорбное место.

Париж просыпался, таверны были уже открыты. Некоторое время Жак и Пьер шагали бок о бок, не проронив ни единого слова, а когда добрались до набережной, Водрок остановился и проговорил:

— Здесь я должен покинуть вас, братец, мне надо зайти домой к д’Ажийяру. А вы, что вы собираетесь теперь делать?

— Сам не знаю, — ответил Жак. — По правде говоря, не думаю, чтобы побег в подобных обстоятельствах был поступком, достойным дворянина.

— Уж не думаете ли вы, что для вас было бы куда достойней угодить за решетку?

— Я не могу не думать о д’Ажийяре, на чьи плечи лягут все неприятности, связанные с этим поединком.

— Оставьте мысли о д’Ажийяре, у него достаточно связей, при дворе, чтобы самому уладить это дело… По-моему, Жак, вам бы следовало сейчас заехать к нашему дядюшке и рассказать ему обо всем, что случилось. Ему хватит влияния, чтобы защитить вас. Думаю, стоит ему подать прошение королю, и он сможет добиться вашего прощения. А пока вам лучше не попадаться на глаза патрулям!

Дюпарке, казалось, все еще размышлял, не зная, как поступить. Потом наконец решился:

— Вы совершенно правы. Я поеду к дядюшке. В любом случае он даст мне мудрый совет.

И, крепко обнявшись, братья разошлись в разные стороны.

Постоялый двор «Латинские ворота», что располагался на улице Жунер, давал приют как пешим, так и конным: Белен д’Эснамбюк занимал здесь комнату на втором этаже. Ее удачное расположение позволяло ему время от времени бросать взор на особняк Конде. Напротив размещались конюшни принца, и доносившееся оттуда лошадиное ржание то и дело нарушало сон мореплавателя. Слов нет, Белен предпочел бы морское безмолвие, но очень уж нравилась ему огромная комната этого постоялого двора, где ему было удобно и где он мог расставить вокруг тысячи всяких вещиц, напоминающих ему о его далеких морских странствиях.

Когда Жак добрался до улицы Жунер, служанки гостиницы все еще отмывали с полу грязь, оставленную подгулявшими ночными посетителями.

Дабы заявить о своем присутствии и избежать удара проворно мелькавшей швабры, Жак нарочито постучал подметками сапог о порог двери. Тотчас же перед ним появилась пухлая женщина с туго перетянутой талией и черными от грязи руками.

— Надеюсь, дядюшка мой еще здесь?

— Мы его еще не видали. Извольте подняться наверх, сударь, должно быть, он у себя…

Жак миновал залу, прошел через внутренний дворик, где громко хрюкали свиньи, нырнул в низкую дверь и нащупал засаленный канат, с его помощью постояльцы в кромешной тьме поднимались по лестнице. С десяток узких, выщербленных от времени ступенек привели его наконец к дверям комнаты, где обитал Белен д’Эснамбюк. Он громко постучался и тут же, едва заслышав голос дядюшки, вошел внутрь.

Тот, уже одетый, в камзоле и в сапогах, сидел за огромным столом, на котором было видимо-невидимо всяких диковинных вещиц.

Жак давно знал их наперечет. Там были образцы дерева, неведомого в Европе, привезенные с Сен-Кристофа и с Мадинины, окрещенной Мартиникой, золотые самородки, буссоли, астролябии, обломки поперечных балок с первого судна д’Эснамбюка. Был там кувшинчик, наполовину заполненный какой-то пунцовой жидкостью, которая была не чем иным, как «руку», — той самой краской, какую умели делать только индейцы-караибы и которой покрывали с головы до ног свои тела. Лежали среди них и пучки разноцветных перьев, и бусы из ракушек и стекляшек, и каменные томагавки, и точеные кремни, и отравленные ядом наконечники стрел. На бумажных страницах толстой книги отпечатались желтоватые очертания диковинных листьев. И среди всего этого нагромождения вещей с пером в руке сидел Белен д’Эснамбюк, трудясь над начертанными им же самим картами и набросками кораблей и снабжая их множеством всевозможных пояснений.

Когда Жак вошел в комнату, мореплаватель был настолько поглощен работой, что даже не обернулся. Однако стоило ему услышать мрачное приветствие: «Добрый день, дядюшка», как старик тут же с приветливой улыбкой на устах вскочил с кресла. И сразу раскрыл объятья навстречу юноше, к которому питал самую нежнейшую привязанность.

Голову Белена украшал дурно расчесанный парик, а лицо отличалось редкой некрасивостью черт. Безбородый, с отвислыми морщинистыми щеками и огромным приплюснутым носом, он производил впечатление какого-то экзотического животного. Он страдал катарактой, и веки его опускались с трудом, показывая ярко-розовую, постоянно слезящуюся слизистую оболочку. Однако солнце Антильских островов оставило на нем заметный след, закоптив лицо до цвета старой дубленой кожи. При всем при том под этим суровым, неприглядным обличьем билось сердце благородное и редкостной отваги. Жак знал добрый нрав своего дядюшки, а равно и то, каким суровым и неумолимо безжалостным мог быть он порою.

— Ах, это вы, племянничек! — воскликнул Белен. — Какой же ветер принес вас в столь ранний час в убогое жилище старика?

В ответ Дюпарке не произнес ни слова. Он лишь пристально уставился на дядюшку, и тот, заметив наконец в его глазах тревогу, озабоченно нахмурился.

— Я говорил о ветре, — снова заговорил д’Эснамбюк, — но, черт побери, поглядев на вас, можно подумать, будто вы явились сюда, спасаясь от какой-то страшной бури… Присядьте же, дорогой племянник. Догадываюсь, вы явились не только для того, чтобы обнять своего старого дядюшку?.. Полно, не будем играть в прятки, признайтесь мне во всем. Догадываюсь, вы попали в неприятную переделку и надеетесь, что добрый дядюшка вызволит вас из беды, не так ли?..

Поскольку племянник по-прежнему хранил молчание, д’Эснамбюк еще раз поинтересовался:

— Ну так что же, соблаговолите вы наконец объяснить мне резоны вашего появления здесь, а также вашего удрученного вида?

— Я убил виконта де Тюрло!

— Что?.. Что за басни вы мне рассказываете?

— Да, дядюшка, вы не ослышались — я только что убил виконта де Тюрло. И часа не прошло, на Пре-о-Клер…

— Дуэль?

— Именно так, дядюшка, ударом шпаги в грудь. Водрок был моим секундантом.

— Боже праведный!.. И там были свидетели…

— Да, кавалер д’Ажийяр, он был секундантом Тюрло.

Эснамбюк энергично поскреб подбородок, потом затылок и, состроив гримасу, которая вконец обезобразила его лицо, промолвил:

— Тысяча чертей, племянничек! Ну и в переделку же вы угодили! И как же, интересно, вы намерены из нее выкрутиться?

— Я подумал, быть может, вы…

— Ясное дело!.. Вы, верно, вообразили, будто я настолько всесилен, что в состоянии легко вытащить вас из этакой истории. Думаете, стоит мне попросить короля о какой-нибудь услуге, как он тут же поспешит мне ее оказать? Но ведь вам, должно быть, известно, что его величество не делает никаких поблажек дуэлянтам! Убить Тюрло!.. Ну и занятие же вы себе придумали, дорогой племянничек! И что же, позвольте полюбопытствовать, вдохновило вас на этот подвиг?

— Вчера вечером мы с Водроком пошли в игорный дом, что на Медвежьей улице. И я застиг виконта в тот момент, когда он пытался смошенничать. Сам я не был за столом, они играли с Водроком. Это Водрок за несколько минут предупредил меня, что подозревает Тюрло в гнусных намерениях.

— И, ясное дело, Тюрло отрицал свою вину, оскорбил вас, может, даже надавал вам пощечин, и вы оказались втянуты в поединок…

— Да, вы правы, Тюрло, все отрицал, это он меня вызвал…

Д’Эснамбюк вернулся к столу и устало опустился в кресло. Потом бросил быстрый взгляд на Дюпарке, но тот стоял не шелохнувшись, ожидая его совета, его решения.

— Думаю, — проговорил Белен, — вам следовало бы отдать себя на милость короля. Это единственный разумный выход, какой я вижу из создавшегося положения. Вам надобно добровольно явиться и согласиться подвергнуться тюремному заключению. Надеюсь, его величество по достоинству оценит это свидетельство признания вами своей вины и…