Таким образом, вполне естественно, что, когда борьба против Австрии, против Вены, против Эренталя после аннексии Боснии достигла одного из своих пиков, у сербов, живших в Хорватии, автоматически проявилась прежняя сербско-мадьяронская^[163], близорукая тенденция к уступкам, к концессиям, к «regierungsfähig» [164]^[165].

В своей хорошей книге о хорватской политике Супило^[166] наглядно описал, как в те кризисные дни с его глаз постепенно спадала пелена, как люди, с которыми он тогда вместе боролся, мечтал и выступал в единых рядах, проявили себя негодяями, болванами и ничтожествами; как он осознал глубокую истину, заключавшуюся в том, что материал, с которым он хотел вести антиавстрийскую, революционную, подрывную политику, оказался незрелым и никуда не годным. Нет сомнения, что в его срыве сыграла свою роль венгерская Бановина с ее столицей Аграмом^[167], о которой Супило не раз писал, что рыба смердит с головы. Но так же точно и то, что группа вокруг газеты «Србобран» повела себя позорно, недостойно, подло и сепаратистски, — сегодня это уже подтверждено дальнейшими событиями^[168]. После поражения во время процесса Фридьюнга, когда Супило обозвали агентом Хлумецкого, он передал заявление об отставке со своих постов в Коалиции, и тогда один из ведущих сербских политиков заявил о том, как прекрасно, что этот тип вышел из игры, потому что с ним они никогда не пришли бы к власти. (Св. Прибичевич, действительно, прорвался к власти в мадьяронском кабинете и оставался в нем вплоть до 29 октября 1918 года^[169]). Он проводил линию, диаметрально противоположную концепции Супило, основанной на идее независимости хорватов. Редактор печатных изданий Прибичевича г-н Вилдер^[170] вместе с другим таким же редактором г-ном Шлегелем писал, что Супило — «тип, на которого надо смотреть с омерзением. Не запачкайтесь!», «Великий Супило, противник соглашения, противник идеи дуализма — спекулянт, Франческо Азев^[171] и австрийский шпион!». И так далее, и тому подобное, — это были ежедневные лозунги печатных изданий Коалиции в борьбе против Супило и его газеты «Риечки нови лист».

Подвергаемый нападкам из своего собственного лагеря, где его обзывали австрийским шпионом и наемником, Супило готовился к новой схватке вместе с «Омладиной», в которую верил самозабвенно, как в символ. Ему было ясно, что при новом курсе г-на Прибичевича у нас «реальная политика, мелкие промыслы, борьба за культуру, новое направление в литературе, социальные проблемы, развитие экономики — все это выродилось в пародию. Таково национальное единство сербов и хорватов. Национальное единство в их понимании сегодня означает плестись за сербами из газеты „Србобран“, которые в своих делах и в политике это единство отвергают, и делать то, что они хотят».

Все это Супило испытал на собственной шкуре, и это он хотел донести до еще не испорченной «Омладины». Он часто повторял, что ему необходим такой аналитик, как Бурже^[172], который бы в нескольких томах психоанализа разъяснил «Омладине», что за фальсификаторы ведут народ и какими прозрачными фразами его обманывают ради жалких целей личной выгоды. В пылу приготовлений к новой борьбе за возрождение разразилась война, и он, последовательный борец против Австрии и офсайдер[173], в первый же день перешел итальянскую границу, чтобы за пределами страны дождаться развязки драмы, в которую вмешался грохот орудий.

В этом последнем, заграничном периоде своей жизни он снова вернулся к интенсивному анализу радикальной Сербии^[174] и сербского национального самосознания, найдя подтверждение своим взглядам, близким идеологии Старчевича и издания дубровницкой газеты «Црвена Хрватска», когда речь шла о Сербии времен династии Обреновичей, и пришел к выводам весьма негативным. После несомненно красивого и героического жеста, сделанного сербским народом в 1914 году^[175], по этой несчастной стране стала расползаться грязная тень солунского процесса^[176], и атмосфера стала тяжкой и кровавой, как в третьем акте «Ричарда III». Супило осознал тот трагический факт, что все позитивное, что было в сербском народе, ушло в невинно пролитую на полях сражений кровь, когда каждый второй серб пал, защищая свои позиции. Таким образом, положительный тип серба исчез, уступив свое место пятидесяти процентам, составлявшим отрицательный торгашеский тип. Отчаявшееся, потерявшее всякую надежду меньшинство напрасно пыталось вырваться из лап радикалов. Хорошо зная радикалов (не дай бог, чтобы нами управляли такие патриоты, как он писал в 1893 году), Супило пришел к выводу, что все фразы о каком-то югославянском Пьемонте и в судьбоносные годы войны остались, как и раньше, ложью, и что любые политические альянсы с подобными личностями совершенно невозможны. Согласно собственному тезису, в который он верил долгие годы, что Монархию^[177] может свалить переворот извне и что народ надо к этому готовить, ибо если народ не воспользуется этим моментом, то народ сам себе подпишет приговор, Супило создал концепцию хорватского комитета, который должен бороться за суверенитет Хорватии^[178].

Потом наступила албанская катастрофа, последовал лондонский пакт, обман и скандалы на острове Корфу, солунский процесс, а затем плачевная поездка Супило в Россию и безрезультатное возвращение, когда он наконец осознал, что существует православно-сербская ирредента, поддерживаемая русским православным царизмом, а до западной хорватской национальной полусферы никому нет дела, в том числе и самой этой полусфере, коченеющей на австрийском фронте вместе с сербскими ирредентистами^[179]. Таким образом, все эти комбинации привели его к апатии и отчаянию, что произошло уже в Лондоне. В то время в Центральной России уже стал слышен рокот социальных потрясений. В этой предгрозовой обстановке, лишенный какой-либо солидной почвы под ногами, Супило все больше поддавался трагическому ощущению собственной ненужности и одиночества. В таком состоянии этот последний рыцарь хорватского государственного права растворился в лондонских туманах (это случилось в сентябре 1917 года).

Проходя однажды ночью через венский императорский Бург и размышляя о судьбе нашего народа, я встретил тень Франа Супило. Перед тем я был в одном из подземных раззолоченных, украшенных в стиле барокко, ночных ресторанов в центре города близ главного собора^[180], где официанты одеты во фраки и лаковые ботинки, где голые девушки, лишенные слуха, танцуют под отталкивающе чувственную музыку. Там пили очень дорогие вина, а присутствующие принадлежали к сливкам интернационального общества. Какие-то американские коммивояжеры, ковыряющие свои золотые пломбы указательным пальцем, какие-то закостеневшие вылощенные феодалы с моноклями, жалующиеся на нехватку квартир (объясняющие эту нехватку «непомерной тягой рабочего класса к роскоши, потому что рабочие хотят жить в однокомнатных квартирах с кухнями, а до войны спокойно довольствовались тем, что готовили в той же комнате, в которой и спали, ненасытные наглецы!»), какие-то аргентинские негры в обществе рыжеволосых дам. За массивным мраморным столиком, чью тяжеленную доску поддерживали три крылатых ассирийских быка, скрытые под зеленой скатертью, выпивала группа государственных деятелей Королевства СХС. Что делала в Вене эта банда, я не знаю, но они пили без меры, кричали и во весь голос обсуждали наши национальные проблемы. Пятеро или шестеро из тех мерзавцев, которые крали и крадут миллионы, лгут, бормочут всякую ерунду, каждый день стреляют в своих собственных граждан, — и все это во имя какой-то идиотской государственной идеи. Такие распространенные у нас типы, развратники и пьяницы, министры из провинциальных адвокатов, выехавшие за границу ради какой-то авантюры в карамазовском духе вроде тех, что известны с печальных времен Женевы и Ниццы^[181]. Типы, которые и самого Господа Бога готовы продать за бессрочный вексель, для которых главную и единственную политическую роль играют деньги, а Государство, Государствообразующая идея и Национальное единство значат не больше, чем какой-нибудь смешной американский фильм, сделанный Штрохеймом^[182], с дипломатическими приемами, церемониалом, проходом гвардии и обращением к министру «Ваше превосходительство». Я слушал, не называя себя и не представляясь, беседу этих «превосходительств»; а ведь такими вот словами, невероятно наглыми и высокомерными, стирают с лица земли целые провинции, как единым движением руки стряхивают рюмки со стола, и выигрывают выборы, словно партию в тарокко. И пришел к одной логически верной и глубокой истине: в нашей несчастной стране не будет порядка до тех пор, пока двадцать-тридцать подобных типов не будут болтаться на площади Теразие^[183], как висельники на картинах Брейгеля.