Однако в человеческой жизни — а политика ведь также является жизнью людей — как известно, ничто не совершенно; змея всегда находится вблизи древа познания. Политика — это не только область высочайшей ответственности и потому высочайшего и самого твердого здравого смысла. Она также — мы все это знаем — это область чрезвычайных страстей, область вдохновения и преступлений: демоническая область. У этого две причины — что примечательно, противоположные причины.

Одна из причин состоит в том, что политика должна иметь дело с властью — сильнейшим наркотиком, который она даёт. Кто желает заниматься политикой, тот должен иметь власть. Однако власть коррумпирует; часто уже путь к власти, почти всегда неограниченное обладание ею. Для иллюстрации этого примеры не требуются.

Демократия теперь верит, что она нашла средство от коррупции власти: она даёт только на время ограниченную и контролируемую власть, и она даёт её только по требованию. Вместо королей и цезарей она знает, по меньшей мере в принципе, так сказать только подотчётных высших служащих, менеджеров и руководителей предприятий. Таким образом она надеется, что будет иметь власть укрощённой, а ответственность усиленной. Однако, совершенно не говоря уже о том, что это не всегда удаётся и что очень сильные политики порой и при демократических формах правления приобретают почти диктаторскую власть, и демократия не застрахована от демонического неблагоразумия в области политики. Её угроза называется не мания величия, а мания масс.

Способность масс совращаться столь же вошла в поговорку, как и совращение властью. И она ужасающим способом тем больше, чем более опустошается индивидуальная жизнь, чем более она становится стандартизованной, заранее предопределённой и предписанной. Скучающий, занормированный массовый человек легко ищет в политике упоения, разгула, острых ощущений — в том числе и высшего восторга и избытка, чудесного поднятия над самим собой, которое он в отдельной жизни более не находит. Но как раз к отдельной жизни всё это и принадлежит. В политику это не входит.

Возможно, вовсе не случайно, что иррационализм в политике и политической философии возник одновременно с механизацией и индустриализацией жизни. Возможно, что политика лишь тогда снова станет благоразумной, когда жизнь отдельного человека снова станет интересной.

Так что политика — это область как здравого смысла, так и демонов. Вслед за чем она приходит — на это следует правильно поставить акцент: благоразумие в политике приветствовать, к неблагоразумию пристально присматриваться, чтобы поставить ему границы. Ошибка, которую совершила немецкая политическая философия последних ста пятидесяти лет, состоит не в том, чтобы распознать зловещее действие иррационального и демонического в политике. Ошибка была в том, что она этим восхищалась, а политическим здравым смыслом пренебрегала. Остатки этой ошибочной установки ценностей мы все ещё тащим с собой — и не только из нацистского времени. Будем же держать их под жёстким контролем. Цена за политическое неблагоразумие — которое вовсе не всегда должно быть низким и неблагородным — в последнее время чудовищно выросла. Она может быть сегодня не меньше, чем гибель народа.

(1966)

Это почти всеобщий опыт, что конституционная действительность в жизни государства отстаёт от требований конституции. Конституции, особенно когда они возникают в дурмане победоносной революции, часто обещают нечто вроде политического рая на земле — свободу, равенство, братство; с народом, посредством народа, для народа. В политической же повседневности выходит снова и снова по стихотворению Гёте:

Превосходство в силах, оно ощущается,

Его не изгнать со света.

Также почти все конституции заявляют об определённой претензии на окончательность, она состоит в высказанном или в невысказанном «Раз и навсегда»; и эту претензию также они могут претворить в реальность редко или никогда. Снова говоря словами Гёте,

Они мягко двигаются с места на место.

Здравый смысл становится бессмыслицей, благодеяние — бедствием.

Даже где конституции меняются не столь часто, как например во Франции, конституционная действительность постоянно меняется — даже без какого–либо изменения в тексте конституции. Учреждения отмирают, другие добиваются власти, которая не была для них предусмотрена конституцией. Так сегодня мы имеем тот парадокс, что оставшиеся европейские монархии — в Англии, Скандинавии и в странах Бенилюкса — через постоянную тихую эрозию прав короны по сути превратились в исключительно хорошо функционирующие республики, в то время как республики Соединённых Штатов, Франции или даже Советского Союза вследствие всё более сильной концентрации власти у президента или у главы партии несут выраженные монархические черты. Совсем уж не говоря о таких конституциях — которые также имеются — что с самого начала предназначены только для того, чтобы замаскировать истинные соотношения власти в государстве.

Когда мы, имея всё это перед глазами, посмотрим на Основной Закон Федеративной Республики Германии, мы можем только изумиться. Потому что тут мы имеем редкий, возможно даже единственный в своём роде случай, что конституционная действительность превосходит конституционные притязания неожиданным для 1949 года способом. Притязание, с которым Основной Закон вступил в жизнь, было наиболее вызывающим; почти что можно сказать: он стыдился своего неприкрытого существования. Его составители умышленно избегали того, чтобы называть его «Конституцией»; некоторое время в разговорах использовалось сухое название «организационный статут»; определение «Основной Закон», которое в конце концов было принято в качестве компромисса, должно было во всяком случае давать понять, что у составителей не было честолюбия создавать настоящую конституцию. Никакой речи о претензии на окончательность; Основной Закон определённо должен был послужить только как временная мера на переходной период. Один из его отцов, ставший позже первым федеральным президентом Теодор Хойсс, даже предложил, что по прошествии десяти лет Основной Закон должен будет автоматически прекратить своё действие.

Между тем больше никто не думал о том, чтобы отменить его. Это является рекордом стабильности, который можно видеть. При неслыханном ускорении, которому в нашем веке подвержены исторические процессы, уже почти что исключение по долговечности. То, что у нас гитлеровский рейх длился только двенадцать лет, а Веймарская республика прожила лишь четырнадцать, знает каждый, равно как и то, что ГДР свою Конституцию 1949 года уже через девятнадцать лет, в 1968 году, заменила второй, весьма отличной от первой. Но не все представляют себе, что и предшествующие немецкие конституции равным образом не могут равняться в своей жизнеспособности с Основным Законом.

Когда конституции Бисмарка исполнилось двадцать пять лет, партии, которые хотели вместо неё установить совершенно другую конституцию с подотчётным парламенту правительством рейха, уже многие годы имели в рейхстаге устойчивое большинство. Несомненно, что пока она окончательно прекратила действие, прошло ещё двадцать три года, однако конституция Бисмарка потеряла прочность по меньшей мере с момента отставки её создателя, если не с самого начала, и известное название книги Артура Розенберга «Возникновение германской республики в 1871–1918 гг.» имело свой верный смысл. А как обстояло дело до Бисмарка? Восстановленный Германский Союз 1851 года просуществовал только пятнадцать лет, а предыдущий союз образца 1815 года после тридцати трёх лет постоянно нараставшей, злобной и брюзгливой критики и неприятия был распущен в период революции. Почти во всё время его существования его сопровождали издевательские стишки:»O Bund, du Hund, du bist nicht gesund«.[40]