И всё же затем всё изменилось — не тотчас же, зато тем основательнее. Одоакер продержался недолго. Другие германцы, остготы при короле Теодерихе, стали оспаривать его владычество. Вскоре Западная Римская империя на длительное время стала театром военных действий всё новых и новых варварских завоевателей. Остготы (после византийской интермедии) были вытеснены лангобардами, вестготы вандалами, франки сражались с саксами, англы и саксы с викингами и норманнами; право и государство пришли в упадок, убийства и разбой стали повседневностью, города хирели и в конце концов деградировали, гавани пустели, акведуки и каналы заносились песком и превращались в болота.

Два столетия, которые последовали за бескровным, почти что идиллическим концом империи, стали «темным временем», историю которого едва ли можно передать, по–видимому, потому что никто о нём охотно не вспоминает — или не даёт вспоминать. Материальное благосостояние и цивилизация быстро приходят в упадок, когда умирает их духовный стержень. За что не готовы сражаться, то теряют. И последствия потери горьки, даже когда пилюля подсахарена.

Таковы простые уроки истории, которые она нам преподаёт спустя полтора тысячелетия ещё и сегодня — и именно сегодня. Безусловно, история не повторяется абсолютно точно. Существуют вариации. Но это слабое утешение.

(не было опубликовано)

Прусская история, если считать очень великодушно, насчитывает едва ли двести пятьдесят лет, если же подходить строго — то всего лишь сто семьдесят лет, с 1701 по 1871 год [13]. Потому что в основанной ею в 1871 году Германской империи Пруссия всё больше и больше теряла себя, и когда в 1947 году державы–победительницы Второй мировой войны объявили её ликвидированной, она была уже давным–давно мертва. Однако до 1701 года наоборот, не было никакой Пруссии, а было лишь курфюршество Бранденбург с рассеянными в отдаленных областях на Востоке и на Западе фамильными владениями Гогенцоллернов. Да, даже когда Фридрих I в 1701 году в Кёнигсберге, Восточная Пруссия, водрузил на свою голову прусскую корону, то королевство Пруссия всё ещё было больше программой, нежели действительностью.

Как в 18 веке, её классическом веке, воплотилась в жизнь эта программа — это поистине удивительная, поразительная история. Однако прежде чем мы обратимся к ней, остановимся на короткое время и несколько поудивляемся. Потому что ведь это ненормально, что государство неожиданно возникает из ничего, а затем, после короткого фейерверка достижений и успехов вскоре снова исчезает в небытие.

Не только европейские национальные государства, но и большинство немецких земель имеют ведь долгую историю и большую живучесть. Например, Бавария существовала уже во времена Карла Великого, и она существует еще и сегодня. Саксония уже в истории Реформации играла большую роль, и она всё ещё отчётливо различима, даже если сейчас она в административном отношении поделена на несколько округов ГДР. О будущей Пруссии ещё во время Тридцатилетней войны никто и не подозревал, а сегодня Пруссия — это чистое прошлое.

Когда мы станем выяснять причины этого различия, то мы тотчас же натолкнемся на исходный — возможно основополагающий — факт в истории Пруссии: а именно, её некоторым образом абстрактный характер. Бавария, к примеру, имела и имеет естественную основу, она образовывала или образует политическую организацию немецких племён. Пруссия не воплощала никакого племени, она была чистым государством, искусственным государством — можно также сказать: произведением государственного искусства. Это была осмысленно сконструированная система управления, администрирования и военного ведомства, которая как шатер раскидывалась во всех направлениях и накрывала различные племена, даже различные народы, и впрочем вследствие своей изначальной территориальной раздробленности была также обречена на то, чтобы воспользоваться этой своей так называемой практической полезностью.

В этом состояли её великая сила и её скрытая слабость. Пока Пруссия функционировала в качестве государства, она была почти неограниченно растяжима; однако когда она прекращала функционировать, она прекращала существовать, и единожды лишённая своего существования, она была уже невосстанавливаемой — это не природное растение, которое может возродиться, а сломавшаяся машина. Сегодня в Федеративной республике можно найти этому подтверждение в такой области, где никто не будет предполагать такое доказательство: всё ещё существуют силезское и померанское землячества. Прусского землячества нет, такой идеи ни у кого не возникло. Ведь Пруссия была не национальным, а рациональным государством, чистым государством разума, и в этом также опять была его сила.

Останемся еще на мгновение с силезцами. Они сегодня совершенно забыли называть себя пруссаками, но некогда они принадлежали к ядру прусского населения, они были очень хорошими, дельными и лояльными пруссаками — и это несмотря на то, что их превратили в пруссаков посредством завоевания, совершенно их не спрашивая. Ходячие стихи 18 века гласили:

«Никто не становится пруссаком поневоле.

Ставши им — благодарит Бога».

Потому что в этом прусском рациональном государстве было не только нечто жёсткое, металлическое, механически–машинное. Это всё конечно в нём было, но его отмечали также некая холодная либеральность, законность и толерантность, которые для его подданных поэтому были не менее благотворны, поскольку они основывались на своего рода безучастности. В Пруссии больше не сжигали ведьм, в то время как в других местах это повсеместно было еще обычным делом, пытки были прекращены ранее, чем где бы то ни было, равно как и вычурные и мучительные виды казни, не было насильственных обращений в веру и религиозных преследований, каждый мог думать и писать, что он хотел, для всех существовало равное право.

Поляки, которых Пруссия с 1772 года присоединила к себе миллионы, не были мучимы «германизацией», как это происходило столетием позже в Германской империи. Они как само собой разумеющееся могли оставаться поляками, говорить на польском языке и иметь своих польских священников и учителей, они были именно польскими подданными прусского государства, такими же хорошими и желанными подданными, как и все остальные. Это государство было непредвзятым, разумным, практичным и справедливым. До тех пор, пока государству отдавали ему причитающееся, оно со своей стороны давало «каждому свое [14]".

Это делало государство Пруссия растяжимым практически неограниченно — не только умеющим завоевывать, но также и способным реально вобрать в себя завоеванное и почерпнуть из этого новые силы. Это однако также делало государство Пруссия для его подданных неким особенным образом ненужным, когда оно однажды переставало действовать.

У армии есть государство

Было не только приемлемо, но во многих отношениях приятно стать прусским подданным. Так много порядка, правовой безопасности и свободы совести можно было найти далеко не везде; существовала также определённая гордость. Но это не было неизбежным, обязательным — становиться пруссаком. Пруссаками люди были не от природы, как были ими французы, англичане, немцы или даже баварцы или саксонцы.

Принадлежность к прусскому государству была более чем любая другая сменяемой, и если прусское государство, как сказано, могло накрыть как палаткой любое население, не особенно его беспокоя, то тогда эту палатку можно было снова разобрать без того, чтобы его население восприняло это как катастрофу. Пруссия не была организмом с силами самовосстановления, а она была чудесным образом сконструированной государственной машиной; но именно машиной, сделанной, но не ставшей таковою. И — от этого теперь уж никак не уйти — в основном сделанной посредством развёртывания военной силы и завоевательных войн.