«Если я не говорю о провидении», — писал он однажды, «то это постольку, поскольку мои права, мои раздоры, моя персона и всё государство представляются мне слишком ничтожными предметами, чтобы быть важными для провидения; пустячная и детская человеческая ссора не достойна того, чтобы занимать вас, и я думаю, что нет никакого чуда в том, чтобы Силезия лучше находилась в руках Пруссии, чем Австрии, арабов или сарматов; так что я не злоупотребляю столь святым именем при столь не священном предмете». Я нахожу это восхитительным. Эта неустрашимость во взгляде на своё собственное ничто, эта способность действовать — и действовать величественно — без веры! Если бы даже и не было другого, то и одним этим он заслужил прозвище, которое ему дали уже два столетия назад и которое он всё ещё по праву носит: Фридрих Великий.

(1969)

Возможно, что это более чем случайность — то, что оба великих реальных политика новой истории, Бисмарк и Ленин, предпочитали одно и то же музыкальное произведение: Сонату Бетховена в f-Moll, Опус 57, так называемую «Апассионату». Оба интереснейшим образом выразились о действии, которое эта музыка производит на них: «Это как борьба и рыдания целой человеческой жизни», — говорил Бисмарк, и затем, внешне противоречиво: «Если я часто слушаю эту музыку, то я всегда становлюсь очень отважным». Ленин был ещё обстоятельнее и ещё более противоречив: «Чудесная, нечеловеческая музыка», — говорил он. «Но слишком часто я не могу эту музыку слушать. Она действует мне на нервы. Хочется гладить по голове людей, которые живут в грязном аду и тем не менее могут создавать такие прекрасные произведения. Но нельзя никого гладить по голове, иначе руку откусят. Бить по голове следует, безжалостно бить, хотя наша цель — устранить всякое насилие над людьми. Наша задача дьявольски тяжела».

Интересно то, что оба они, очевидно, были равно восприимчивы к трагическому звучанию Бетховена, и всё же реагировали на это почти с точностью до наоборот. Бисмарк мог слушать его не слишком часто, поскольку он ожесточал его, Ленин предпочитал его слушать не слишком часто, поскольку эти звуки размягчали его, в то время как он же хотел и должен был быть жёстким. Что здесь молниеносно выявляется, это различие между чистым политиком и реальным политиком, который одновременно является революционером. Для одного это " борьба и рыдания целой человеческой жизни», пьеса героических напрасных взлётов и грандиозно отчаянных крушений, трагическая картина мира «Аппассионаты» Бетховена, самоутверждение: таков мир, столь ужасен, столь пропащий и одновременно столь чудесный. Недостаточно часто может он смотреть в глаз Медузы. Это делает его отважным. Другого это разрывает. Он не выносит этого часто. Всё же он хочет изменить мир. Мир должен стать дружественным, человечным, мир без насилия. И всё же вынужден и он, как раз ради этих целей, использовать насилие, рубить головы там, где он хочет гладить по головам. И реальный политик революции также находится как раз под впечатлением трагического, и он также не может уйти от восхищения. Реальный политик и трагедия, их тесные взаимоотношения, даже их идентичность — кажется особенно странным, что они захотели проявиться именно в Ленине.

На первый взгляд история Ленина кажется противоположной трагедии, и является она именно success story [54]. Революция, которую подготовил и произвёл Ленин, была победоносной. Государство, которое он основал, пережило все штормы и сегодня оно могущественнее, чем когда–либо. Ленин стал прославляться и почитаться в коммунистическом мире, как едва ли какой человек прежде. Можно напомнить об обожествлении Цезаря и Августа в императорском Риме. Триумф при жизни, посмертная слава — чего ещё можно желать? И, тем не менее, Ленин был трагической фигурой. Трагическая фигура при жизни, принесённой в жертву, которая окончилась в отчаянии, и трагическая фигура также и в жизни после смерти, в историческом воздействии, которое столь отличается от того, к чему он стремился. Его трагедия — это не трагедия провала, это трагедия удавшегося; и это делает её лишь ещё величественнее.

Ленину удалось то, что не удавалось до него никому: всеобъемлющая победа революции. Из исторического опыта известно, что революция — это то, что никогда не удаётся сделать, что всегда заканчивается печально. После каждой революции можно было бы сказать то, что светски бесстрастно констатировал Гёте после Великой Французской революции: «Превосходство в силах, Вы можете это ощущать, невозможно устранить из мира. Мне нравится беседовать с умными людьми, с тиранами». Без Ленина, пожалуй, и в 1917 году в России был бы такой же конечный результат, как в 1905. однако с Лениным дело пошло иначе. Он был тот, кто впервые дал революции превосходство в силах, которое невозможно устранить из мира, первым, кто дал революции долгое дыхание. Его стараниями впервые великая империя — её господствующий класс, её государственная структура, её экономическая и общественная системы вместе со всей мифологией и идеологией — была полностью сведена под корень, её представители умерщвлены или рассеяны по всему миру, впервые создан чистый лист, на котором затем — правда, не Лениным, а Сталиным — было воздвигнуто совершенно новое строение.

Ему это удалось, поскольку он первым из всех революционеров в то же время был реальным политиком с практическим складом ума, который не уступал уму Бисмарка или Наполеона. Следует уяснить себе, насколько исключительна, да, почти что невозможна эта комбинация. Ведь всё же революционером человек становится, поскольку мир, каким он есть, он не переносит, поскольку он хочет совершенно иного, и хочет именно тотчас же, теперь и здесь. Но реальный политик — это человек, который мир принимает, каков он есть и работает с данными условиями, которые он застаёт, на благо государства и партии, к которой он принадлежит. Обе установки почти несовместимы, и это, возможно, объясняет то, что все революции до ленинской терпели в конце крах, что они снова и снова до сего дня производили бесчисленных мучеников и святых революции, но не победителей. Без готовности к реальной политике ведь нет победы.

Че Гевара за пару лет до своей смерти и провала писал: «Да будет мне позволено сказать, в том числе также об опасности, которая представляется смехотворной, что истинный революционер руководствуется сильными чувствами благородства». В сравнении с этим слова Ленина: «Если не может приспособиться, если не готов к тому, чтобы на брюхе ползти через дерьмо, то это не революционер, а пустомеля». Он к этому был готов, бог свидетель. Из раскола партии в 1903 году в Лондоне и решительного разрыва с политическими друзьями, из своей многолетней игры в кошки–мышки с царской тайной полицией, из своего пакта с кайзеровской Германией, своего вынужденного признания Брест — Литовского принудительного мира до своего прагматического отступления после победы в русской гражданской войне и при отсутствии мировой революции, до своего временного отказа от социализма, до своего смягчения в государственном капитализме: истинная самоотверженность, истинное приспосабливание реального политика, который всегда готов к тому, чтобы вести себя по присказке: два шага вперёд, один шаг назад.

Самоотверженностью другого вида была также его готовность к террору, его безжалостная объективная жёсткость в гражданской войне и после гражданской войны при подавлении кронштадтского восстания матросов, бунта его собственных, прежде вернейших приверженцев. Потому что Ленин не был прирождённым террористом, он не находил, как Сталин холодного удовлетворения или даже как Гитлер садистского умиротворения в отрубании голов. Он был высоко цивилизованным, чувствительным человеком; однако он не оглядывался на свою чувствительность, столь же мало он позволял влиять ей на свои цели, на свои методы. Он делал необходимое. Всегда имея перед глазами цель — лучший мир, он был готов принять скверный мир, в котором он должен действовать, каким он был и каким его следовало принять, если желать в нём что–то исправить. Он желал добра, а чтобы достичь этого, он был готов делать зло — если хотите: сражаться со злом его собственным оружием; во всяком случае приспособиться к злу. Так он победил. Однако для этого ему требовалась победа над своим разумом.